Осколки - внеконкурс: Беловежский дуб

Июль 1863 года был дождливым. Эти дожди превратили дорогу в подобие знаменитых полесских болот, что простирались ныне по всей здешней земле, захватывали леса и подступали едва ли не к самой пуще, однако старый рыдван ещё кое-как удерживался на раскисших вдребезину колеях. Только раненый, которого мотало из стороны в сторону, то и дело поправлял очочки, фатальным образом падающие с носа, или слегка сжимал левой рукой правое плечо, чтобы уберечь его от столкновений либо со стенкой, либо с молоденькой и хрупкой сиделкой. Обложиться подушками или хотя бы улечься поудобней и вытянуть ноги в присутствии дамы казалось ему непристойным.
- Ничего, пане Ромуальд, - приговаривала она при каждом особо сильном толчке, пытаясь хоть как-то придержать своего подопечного. - Едем не первый день, до границы уж немного осталось.
- Зовите меня лучше кузеном, пани Эльжбета, - сказал он, машинально прихорашивая роскошные чёрные усы. - Надо всё время репетировать, а то невзначай у самой цели проговоритесь, кто я есть на самом деле.
- Да кому тут подслушивать? Вон Апанас вам подтвердит, что тут одни жабалаки нашу речь понимают, а уж они русским не выдадут.
Апанас Телещук был их пожилой кучер, на морщинистом лице которого время как бы отгравировало страдания и муки трёх мужицких поколений, сменивших друг друга на его памяти. Невозмутимый, немногословный и верный - именно потому и взяли с собой именно его, а не кого-нибудь помоложе и лучше умеющего управляться с парой пегих «лесных» коников, попавших в запряжку, кажется, и вовсе по недоразумению. Сфинкс, который хранит загадку многовекового прошлого, тяготеющего над настоящим и опрокинутого в будущее, подумала про него Эльжбета как бы чужими словами, куда более взрослыми, чем она сама.
- Жабалаки? - переспросил «кузен».
- Местные царевны-лягушки, если этот образ вам ближе, - улыбнулась она. - Только до превращения: оттого с виду они не очень-то пригожи.
- Как вся эта земля.
- Как вся моя земля, - акцент на личном местоимении был совсем незначительным. Мелкий дождь барабанил по крыше экипажа, стирая слова, небесная хмарь прятала выражение глаз.
- Простите, пани. Это на мне сказались неудачи.
«Я всегда мечтал о независимости своей родины. Освобождение Польши от господства России - вот истинное благо нашей страны. Но я никому не давал совета восставать. Я видел все трудности борьбы без армии и вооружения - с государством, известным своей военной мощью. Но, видя невозможность отступления и обречённость восставших, согласился с их просьбой, так как счёл, что поляк обязан не щадить себя, когда другие жертвуют всем», - подумал он, но говорить вслух не стал. Ни к чему впадать в пафос перед одной из тех женщин, которые самоотверженно помогали его людям, - доставали провиант, мотали бинты, выхаживали покалеченных и принимали в свои дома опасных гостей. И вот теперь лучшая из них везёт его, раненого, больного лихорадкой, к польской границе.
«А уж войско у меня было - если вдуматься, сплошная издёвка над профессиональным военным – причём «севастопольцем», который прошёл ад войны с британцами! Мелкая шляхта, бывшие чиновники, помещичьи служащие и крестьяне. Куда меньше крестьян, знающих местность, чем было нужно. И все вооружены жалкими охотничьими ружьями, пистолями и копьями из крестьянских кос, прямо как в Тридцатилетнюю Войну. Нас и звали почти так же, как тех вояк: косинеры. Немудрено, что почти все бои с царскими войсками мы проиграли. Оборванные, голодные, отступали мы по лесам и болотам на Пинщину, а по нашим пятам шли казаки. До деревни Колодное, где всему пришёл конец».
- Кончено дело, панове! - донеслось с облучка одновременно с его мыслями и жёстким ударом в днище кареты. - В колее застряли. Теперь, если Вазила конский не сподобит, так и не выберемся. Вот что: вы извольте из кареты выйти, чтоб ещё глубже не засосало, а я попробую коней взбодрить. Только пускай отдохнут маленько.
- Ох, там же сплошная морось, - с тревогой проговорила пани Эльжбета. - А вы больны.
- Ничего, - ответил Апанас добродушно. - Не льёт, а только сеется. Накиньте вон белый абрусец на головы, так и Чёрная Панна по ваши души не явится.
«Абрусец» - то была огромная скатерть дорогого камчатного полотна - можно сказать, единственное, что уцелело от невестина приданого, которое муж промотал до последней нитки. Хотя нитки тоже ушли - на корпию раненым, усмехнулась про себя Эльжбета. Хорошо мы в дорогу снарядились, однако: еды мало, зато есть на чём есть.
Апанас тем временем продолжал:
- Счастье ещё, что мы уже в пущу заехали. Видите неподалёку дуб? Под ним укроетесь. Красавец. Хозяин. В грозу и то молнии стороной обходят.
Хозяин, однако, стоял в широкой луже по самые корни, а башмачки пани отличались весьма тонкой, если не сказать - истончившейся от старости подошвой. Пока она медлила, спутник бережно подхватил ее и, слегка поморщившись, перенёс на сухой островок близ корней.
- Пане Ромуальд! - задохнувшись от сладкого возмущения, сказала она, едва утвердившись на ногах. - Как можно... С вашей-то рукой.
- Я её нисколько не разбередил, - смирно ответил тот. - Опора на здоровые части тела. В переноске раненых у меня опыт не меньше вашего, милая пани.
Оба рассмеялись.
- О, через сию вековечную крону и в самом деле ничто не пробьётся, - воскликнул он тем временем. - Давайте наш белый парус под собой в ширину расстелем.
- Лучше потом, - отозвалась она. - Ноги от сидения затекли, хоть распрямить их немного. А сама вещь дорогая, приметная - может быть, пригодится для лучшего. Постоим пока, ладно?
Тем временем руки ее почти незаметно для Ромуальда поддерживали его за спину, проверяя, не сползла ли повязка.
- Вы такая хрупкая, а вам достаётся, - проговорил он с жалостью.
- Что вы, к такому очень легко привыкнуть. Я ведь по натуре, а не только по нужде любительница приключений. Не раз меня и моих подруг застигали дорогой звёздные или пасмурные ночи, не раз в синюю предрассветную пору наши возы и повозки проезжали мимо какого-нибудь низенького дома, перед порогом которого рдели на грядках яркие цветы и из которого к нам неслись знакомые голоса, звавшие нас задержаться, отдохнуть. Это было так хорошо, так весело - поприветствовать их и ехать дальше. А какие бывали чудные восходы солнца, какие разгорались на небе розовые зори, когда мы, невыспавшиеся после ночи, проведенной в бдениях, пили из глиняных кружек пенистое молоко, пили возле грядок с пышными настурциями и пионами.
- Вы умеете рассказывать, пани. Стоило бы такое записать.
- Э, пустое, - ответила она. - В таких лилейных ручках, как у меня, никакое перо не удержится.
Она повернула к нему открытую ладонь - всю в янтарных бугорках мозолей и мелких сухих морщинках.
- Прямая хлопка. И не скажешь, что меня воспитывали в монастыре.
- Ну, это как раз... - начал он.
- Никаких книг, кроме светских. Никаких дел милосердия, - будто в пансионе для благородных девиц. А в шестнадцать лет, едва выйдя оттуда, я выскочила за первого, кто согласился увезти меня из дома. На втором свидании.
- Вы никогда не жаловались вслух.
- На что? Красавец, прекрасный танцор, беспечный кутила, в мои дела не вмешивается - одна охота, гости да карты на уме.
- Кутила - Вазила, - донеслось вдруг сверху. - Вы вроде Вазилу хотели видеть? Нет его, однако поспешает. Со всех ног... Или, вернее, копыт.
Откуда ни возьмись, с нижней ветки свесился чешуйчатый хвост наподобие русалочьего, но потоньше и без раздвоения на конце, и закачался перед глазами.
- Ой, - только и сказала Эльжбета. - Цур меня...
- Мурр, - отозвались сверху.
Звучно брякнуло какое-то изделие из дорогого металла - колокольцы не колокольцы, цепочка не цепочка. И прямо под ноги благородной паре спрыгнул...
Огромный, глянцево-чёрный кот с человечьей мордой. Вокруг его талии была закручено нечто вроде литого слуцкого пояса, конец которого терялся в густой зелени. Поклонился, стащив с ушей невидимую магерку, и подмёл перед собой страусиным пером.
- У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том, - странно хихикнув, продекламировал Ромуальд. - Никак трясця со мной такие шутки шутит? - Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит...
- Зараз видно, что в Свислочской гимназии одному русскому языку обучался, - проворчало существо. - Кошкалачень я, но никак не простой заурядный кот. Наш Царь-Дуб - вот он взаправду лукоморский. Стоял себе посреди моря на острове и вздумал с частицей того моря сюда перебраться. И русалки на нём - не русалки...
- Вужалки мы, - хихикнули сверху. - Змеиные королевны.
Снова тоненько звякнуло, и к людям склонились две прехорошенькие мордашки. Голубые глаза смеялись, длинные белокурые волосы окутывали тело до самой талии, так что нагота, вполне, кстати, очевидная, была прикрыта романтическим флёром. В ушках болтались золотые серьги вроде цыганских, на каждой из ручек звенело по коралловому браслету. Бёдра были обтянуты подобием гусарских лосин, только не белых, а иссиня-чёрных. А ещё ниже извивался змеиный хвост, гибкий и сильный.
- Что, ласкавы мы вам? - спросили они хором. - Если нет, можем и в ужа перекинуться. А если вельми захотим - в паненку.
- Милы, прелестны, даже слишком, - ответил Ромуальд. Отчего-то он куда легче пани Эльжбеты справлялся с ситуацией.
- А тогда подарите нам рубиновые пацерки на шею, пане Ромуле.
- Откуда у меня самоцветы возьмутся?
- Да вы только согласитесь, пан вельможны, - с некоей солидностью в голосе произнёс кот. Незаметно для всех он перевернулся в шляхтича: парчовый кунтуш поверх жупана был подпоясан тем самым поясом из беспримесной золотой нити, кунья «рогатывка» несла на себе пышное перо с блескучим аграфом, вот только остроносые сапоги были надеты словно не на ту ногу да заместо карабели что-то иное и весьма подозрительное оттопыривало полу верхней одежды. - Согласие дайте - а остальное выйдет само из себя... то бишь само по себе.
При этом он с комически грозной миной крутил ус.
- Даю, - с легкой усмешкой ответил Ромуальд. - Забирайте.
При этих словах нечто тонкое, как лезвие бритвы, и тёмно-пурпурное потянулось из его плеча со слегка болезненной щекоткой, взвихрилось (бинт, что ли, подумал он), заплелось в жгут, разделилось пополам - и пало на обе стройные шейки нарядными бусами.
- Это орденская лента ваша была, - пояснил «пан Котович». - Анна на шее. Какую вы за усмирение братьев-венгров получили ещё отроком. А почему такого неподобающе густого цвета - сами изволите примыслить.
- Благодарим, - хором вмешались в его резиньяцию вужалки. - Теперь отдарочки на подарочки пойдут. У нас в подземельях...
В этот миг душное тепло клубом повалило из-под ног, и девицы слегка вздрогнули.
- Это сам старый Жыж, не всуе будь помянут, - тихо проговорил Котович. - Добро, что не пробежал - тихо, степенно прошёл. Иначе бы всё огнем попалил: и траву, и кусты. Кроме самого Дуба.
Тут всё утихло. На просохшей луговине щедро поднялись и выросли цветы - багряные гвоздики вперемежку с крупными пурпурно-белыми колокольчиками, собранными в нежную кисть.
- Что, богаты наши скарбницы? - рассмеялись вужалки. - И ещё оделить можем.
- Полно вам хвалявацца, девки, - донёсся глуховатый баритон. - Лучше уж я того пана в своё удовольствие оделю.
Прямо из-под дальних корней вылезло нечто закутанное до самых пят в грязную продымлённую рванину, всю в пятнах смолы - то ли мужик, то ли старая, неопрятная баба. В руках у него чистым лунным серебром сверкала монетка.
- Ай, Копша, Копша, - в ужасе крикнули змеевы дочки. - Не бери из этих рук, пане Ромуле, - мёртвыми сохранено и из могилы добыто!
Но существо с размаху швырнуло свой обол в Ромуальда, так что тот инстинктивно перехватил его правой рукой.
Рублевик исчез, как не бывало его.
И призрак боли в раненом плече - тоже.
А Копши как и не было на свете...
Только колыхнулась трава и с беззвучным стоном склонились к земле асфодели.
Шляхтич крякнул и опять стал бесхитростным котом - только слуцкий пояс вокруг талии остался. Вужалки в горести закрыли лица, пригнули головки и разметали по плечам светлые косы.
- Бедные вы мои, - вздохнула Эльжбета, - вы ведь хорошего пану желали?
- А они и исполнили, - проговорил Траугутт. - Погибель за рыцарем по пятам ходит, враг в кустах придорожных его путь блюдёт, зато гонор обитает в сердце. Хватало у меня всегда и того, и другого, и третьего, а теперь ещё здоровье получил в придачу. И прежнее уныние меня оставило. Довольно с меня этих даров.
- Слышите, паненки? - проговорила она. - Утрите слёзы - вот вам от меня платочек. Расчешите спутанные кудри - вот гребешок. Правда, и то, и другое стоит ломаный грош - вы уж меня простите.
Однако платок в руках одной из вужалок заискрился слёзной радугой, а гребень, которым другая провела по волосам, вмиг сделался как из червонного золота.
- Благодарим тебя, пани, - сказали они. - Вовек не получали мы таких щедрых даров. В награду за это кликнем мы нашего дзядка. Не время ему по пуще расхаживать: один купальский день минул, другой не скоро наступит. Но уж ладно: не истратил он с той поры ни цветочка. Расстилайте скорей вашу скатерть - вот уже идёт он и скоро явится!
Узорная камка окончательно сползла с плеч и раскинулась по лугу самобранкой.
Далеко впереди зажглось зарево, поплыло низко над землёю вместе с дивным пеньем - и прямо к ним.
Кругленький, низкорослый старикан - весь в белом и коричневый брыль на голове - был точь-в-точь похож на осанистый гриб-дубовик. На сгибе руки он нёс корзину, плетённую из лыка, вот из неё-то и полыхало на всю округу. Улыбаясь, сунул руку прямо в огонь и бросил на полотно диковинный цвет, похожий сразу на восточный мак и рыжую королевскую лилию.
И ушёл, тихо напевая себе под нос.
- Папараць-кветка, - прошептала пани Эльжбета. – Цвет папоротника, открывающий в земле клады, в сердце… в сердце любовь.
Её руки сами тянулись к волшебному цветку, но душа робела.
- Чего стоишь - мигом режь руку да папоротник в неё вживляй! - воскликнул кот. - Все клады твоими станут.
- Какие-такие клады? Пане Ромуальд, возьмите на счастье, - робко прошептала Эли.
- Оно и так у меня есть, - проговорил он почти так же тихо, поднимая цветок.
И после минутной паузы:
- Когда женатый любит замужнюю, это режет острей ножа и обжигает пуще пламени.
Повернул её правую руку ладонью вверх и крепко поцеловал.
А потом приложил папоротник к следу своих губ и крепко стиснул вокруг него кулачок.
Пани только ахнула - от боли или радости? Огонь то был, похожий на раскалённое злато, или рана от стрелы, прошедшей насквозь сердце?
А когда разжала пальцы, ничего не было: ни пореза, ни ожога, ни самого цветка. Ни даже той красы на поляне.
- Теперь золото будет литься прямо с кончика вашего пера, милая пани, - сказал Ромуальд. - Не только из уст.
- А вы?
- Понимаете, я тут много передумал, пока ехал обочь с вами. Когда меня позвали участвовать в скороспелом восстании и возглавить отряд, обречённый на то, чтобы его разбили, я колебался, прежде чем дать согласие. Успешный царский офицер, сделавший карьеру в Венгрии и на Крымской войне. Вдовец, потерявший в придачу к любимой жене ещё и младших детей. Молодожён, который взял в дом благородную няньку для своих старших. Это узы и путы, дорогая пани. И горечь поражения - тоже узы и путы. Но сейчас они окончательно сброшены.
Он помедлил.
- Вы хотели перевезти меня через границу, чтобы я спасся. Но в уме я держал иное - на той стороне мне предложили власть. Фактически - военного диктатора. Сами панове Ярослав Домбровский и Константин Калиновский предложили. Я было отказался - но теперь... теперь попробую. Можно свести воедино все подпольные группы. Договориться с крестьянами лучше, чем это было сделано здесь. Превратить Жонд Народовый в сильную регулярную армию. Обратиться за помощью к французам и Гарибальди. Я не буду камнем на пшеничном поле - что бы ни настало дальше. Победа или...
- Та монета, - тихо сказала пани.
- Античный рок, - он усмехнулся в ответ. - Скрещенье и свершенье судеб. Знаете, что я понял вот прямо здесь? Не всякая победа выражена во внешних знаках. Не вся слава достается победителям: нередко лучшей её частью завладевают побеждённые.
- Готово, пани и паночку! - послышался голос. - Выволокли коняки карету на сухое место, благо и дождить перестало, и землица насквозь прогрелась.
- Поедемте, пане Ромуальд, - она взяла его под локоть, но её руку учтиво отстранили.
- Нет. Я очень кстати вспомнил, что приказал моим людям при отступлении: укрыться в глубине пущи и пробираться в Польшу поодиночке. Наверняка есть такие, кто ждёт меня в каком -нибудь из здешних сёл. Вот они и будут моими спутниками.
«Да уж - спутники у тебя всяко будут», - прошелестел дуб, заботливо укрывая вужалок в своей кроне.
- Прощайте, пани, - Траугутт повернулся и пошагал в глубину леса молодым, упругим шагом.
Кот и женщина долго смотрели ему вслед.
- За это придётся много заплатить, ох, много! - сказал зверь. - И ему, и тебе, пани. Его подвесят за шею, да и ты неведомо каким чудом в живых останешься. Постылого мужа за твою вину сошлют в дальние края, туда же загонят и любимого братца. Разорённую усадьбу потеряешь, каплицу едва с земли не сотрут, где ты будущего пана диктатора от ищеек прятала. Но вернёшься под родной, отчий кров, где о твоём рождении первый в году соловей возвестил, и там проживёшь остатние годы. По всему здешнему краю курганы с крестами станут, как после Чёрной Смерти, а под каким из них твой коханый закопан - так и не узнают вовеки. Одна Слава о нём и братьях его возглашать будет во все страны.
- Пусть будет, - проговорила она с упрямством. - Пускай сбудется. И хорошее, и дурное вровень.
- Ох, негоже так, - кот повертел круглой башкой, очевидно, высматривая своих «паненок». - Без обороны тебя оставляем. Вот, возьми, что ли, и от меня подарунок.
Решительно смотал с себя пояс, сложил поплотней и вручил свёрток Эльжбете:
- Сохрани. Хотя эта украса и без того ни в тебе не растворится, ни из дому не пропадёт. Будешь жить долго-предолго, измараешь плодами своего гения тысячу стоп лучшей писчей бумаги, бедна будешь, славна будешь. По всей Польше, по всей России и всей Литве.

Апанасу удалось развернуть их экипаж без большого труда, и теперь они возвращались домой. Дождь утихомирился, чудесное видение потускнело и казалось юной женщине сном - прикорнули у ствола мирового древа и задремали на том абрусе, изрядно теперь смятом и даже как будто со следами золы. Впереди маячила мужицкая спина, чуть сгорбленная, будто не карету, а простые деревенские «колёса» с перекинутой поперёк осей суковатой доской волочили его коники по распутице или соху по неподатливой пашне: день ото дня, год от года.
«Неужели правда, что я научусь сочинять истории? - с некоей печальной улыбкой в душе подумала пани. - Тогда первая из них будет про таких вот крестьян, «хлопов» или «хамов». Повесть о тех, кому нужен лишь клочок пашни, чтобы прокормиться, а не наши вечные шляхетские подвиги: оттого и не пускали они моих подруг в свои дымные хаты. О тех тихих героях, кто возделывает землю, удерживает на своей спине хмурое небо и украшает их оба многоцветием своих сказаний».

Что за птицы машут широким крылом под самыми облаками - огромные, серые? - спросила кучера госпожа Элиза Павловская, по мужу Ожешко.
- То не птицы, то гарцуки, пани, - ответил он. - Духи злого ветра. Быть вскорости великой непогоде.

Я - кошка. Хожу где вздумается, гуляю сама по себе.

Отредактировано - Дервиш 15 Ноябр 2016 20:02:49

торопливый Григорий отчего-то считает, что здесь тема польская. Я бы сказала - скорее белорусская, этника точно литвинская, а не поляцкая. По национальности чистый поляк один Траугутт, Ожешко считают в Гродно своей землячкой.

я даже не могу сказать, раскрыта ли тема...
сюжет? любопытная эклектика. смешение многого. но... вот с чего вдруг на этих поезжан вдруг свалилась вся эта сказка?

вот основная моя непонятка по тексту.

общее впечатление... ну... не знаю. я не в восторге. но прочитал без усилий.

послушать бы, чего ещё люди скажут. сам я как-то тут... не понимаю я, зачем автор это написал и чего сказать хотел. и какая тут вообще идея-то?

патриотизм? а чей? польский? тогда диссонирует кот с дубом.

в общем, я в сомнениях.

Кот, Мартокот, Мартокот в октябре.
Всем добра и кофе из-под диванья

"Однажды на границе сна падет заклятия стена..."

разбирать по жанрам лениво, простите. но если читатель видит смешение стилей и... эээ... героев, скажем так, значит - так оно и есть, автор.

по крайней мере, для читателя.

смотрите. во-первых, есть моменты про героизм. они сильно в духе всякой патриотично-ориентированной литературы.

потом - тот самый фольклор, и к нему можно многие отнести черты и приёмы вашего рассказа.

потом - любовная линия - вы ведь не станете спорить, что она сильно в духе любовных...ээ... произведений?

вот вам и какая-никакая эклектика. и она читается. если вы хотели что-то только в духе фольклора и этники... ну... на мой взгляд, не очень вышло.

Кот, Мартокот, Мартокот в октябре.
Всем добра и кофе из-под диванья