Осколки - конкурс: Песочный час

Армин, мул

Кто это такой умный - устроил, чтобы всем нам разъезжать на конке? Вообще-то говоря, не слишком был крут наш Архимед. Старый добрый трамвай погиб, когда мулы битком забили многоэтажный центр, а фемали расцвели в тенистых окрестностях пригородов. Ему некого стало возить - каждый субэтнос культивировал свою территорию. Скоростные вагоны пошли в распил и расплав, медные провода с их звонкими искрами смотали на огромные катушки и увезли. Должно быть, наделали из них всякой винтажной фурнитуры для фемалей с чадами. Однако стальные рельсы, утопленные в брусчатку, остались, и ходовую часть нового транспорта заранее подгоняли под размер.
И вот теперь работяги, подобные мне, огибают деловую часть столицы по бывшему экскурсионному кольцу в открытых, как беседки, вагонах. Каждый вагон тянет пара картинных шайров с белёсыми щётками или крапчатых першеронов, на живописных подъёмах мальчишки-форейторы ловко подпрягают ещё двоих, а на ровном месте освобождают и уводят. Смотреть на это действо приятно, но не более того: в нём есть нечто от дурной бесконечности. Ответвлений в парковую зону не предусмотрено - там свой транспорт. Прокладывать пути в сторону высоток запрещено: лошади пугаются дыма и грохота цехов, да и мешки под хвостом носить не желают. Навоз неплохо гармонирует с газонами и миксбордерами, но не с развитой индустрией. Вот мы и высаживаемся где-нибудь напротив цели и берём напрокат другой транспорт: трёхколёсные растабайки с вальяжным седлом и металлической люлькой или двухколёсные гироскутеры для особо ловких. Я катастрофически неловок – оттого либо плачу втридорога за рикшу, либо бреду домой пешком, еле переставляя ходули.
Но где бы то ни было стараюсь устроиться так, чтобы ухватить хоть чуточку сна.
А вот спать было как раз не надо. Особенно на скамейке с пиктограммой в виде расширенного книзу треугольника.
Я видел сон – и не очнулся даже тогда, когда вагон дёрнулся, а гул голосов затих, как обрубленный.

Сидуана, фемаль

Первый признак развитой цивилизации: гигантские строения и свершения, для поддержания которых в надлежащем состоянии снова требуется нечто гигантское. И так по нарастающей.
Наша набольшая и худшая половина озадачивается проблемой всю жизнь. Поскольку к себе на окраину мы дядек чётко не пускаем, они стремятся к небу всеми своими небоскрёбами. А что такое небоскрёб? Это проблема подачи воды на высоту десяти нормальных водонапорных башен; до неразберихи усложнённые энергетические сети; снующие взад-вперёд скоростные подъёмники для еды и едоков; фатально-фекальная канализация - реки помоев, каскады дерьма, низвергающиеся с покатых крыш, закованные в гранитные берега внутристенных колодцев. Изощрённая починка всего этого - без конца и края, отнимающая все физические и творческие силы.
Воистину, мы лишь грезим о простоте начальных дней творения. О, где саманные дворцы и горделивые при всей тесноте замки былых времён! Где царевна и её служанки, что полоскали бельё на морском берегу, округлое мироздание кожаных и войлочных шатров, дальний рокот сигнальных барабанов в саванне!
Увы, где прошлогодний снег…
Разумеется, я смешала все континенты и сожаления в одной фразе. А всё почему? Ремешок босоножки вульгарно натёр пятку. Плюс досада на малышку Сидонию: она считает, что раз «вот это» зовётся босоножками, то поддевать внутрь носок глупо. Мода? Существует только для полных идиоток (а ты, мам, скорее худая). Это примерно как, по её мнению, полов может быть только два, ибо слово происходит от «половина», а из пустой винной бутыли не почерпнешь хмеля. Зачарованность внутренней формой прямо по Сепиру-Уорфу.
В общем, я слегка нанюхалась хмельных паров, отмывая дочкину флягу из-под забродившей в дальнем походе клюквы, и затеяла бродить сама - в мягкой обуви, подходящей для усадебного быта, но не для колченогой уличной пробежки. К тому же на дворе было бабье лето, а за оградой поближе к путям настал полный капец… канун Самайна.
И хоть я терпеть не могу кольцевого маршрута, но показала себе пальцем под ноги, рывком остановив конную запряжку, и взошла внутрь по ступенькам. Авось согреюсь в тепле, и мысли придут в боевой порядок.

Армин, мул

… Сквозь щёлку в запухших веках - гибкий и стройный силуэт, шелест и свист шёлка. Мою голову рефлекторно вздёргивает - как лошадь на узде. Упряжным коникам того, положим, не надо, чтобы стать смирно. По стойке смирно.
- Да сидите, гражданин, - раздаётся у самого уха. - Мой кринолин вполне уместится рядом с вашими штанами, даже место в них, надеюсь, останется.
Фемаль.
Ко всем бесам неладным, откуда? Места, положим, для них резервируют, но это дань сухой вежливости. Все знают, что…
Не знают ничего.
Я со скрипом поворачиваю голову на задубевшей шее. Встречаюсь...
…Глаза цвета бортного мёда на дочерна загорелом лице. Смоляные косы скручены в хлыст и перехвачены в трёх-четырёх местах красной тесьмой. То самое платье - не знаю, как назвать этот дымчато-золотистый тон. Но не с кринолином, просто обильное и без пояса.
- Так не стесню? - спрашивает чудо света (или тьмы). - Я, собственно, до ближайшей пешеходной тропы, а у нас там и босиком можно. Слишком тесные, знаете.
И вытягивает перед собой оплетённую тонкими ремешками ступню: продемонстрировать одну из сандалий.
В вагоне - полный шокинг. Благородным фемам не положено ходить разутыми, даже заикаться в присутствии мулов…
Нет, это мы сами так думали. Так решили. Им закон не писан.
- Кстати, я Сидуана бент Альраун, умм Сидони.
Дочь Альрауны, мать Сидонии. Флексии женского рода она проглатывает - такой стиль. Теперь надо выдать свою кличку, не отвертишься. Неприлично.
- Армин ибн Эрнанда.
- Собрат Армин. Вы, я думаю, возвращаетесь с работы? Стройка века, запах солярки и цемента… Буду крайне польщена, если вы меня проводите.
Она вмиг всё вычислила. И мою фатальную чужеродность среди масс, и постылую трудовую повинность, и вечернее раздражение самцов, по внешней видимости опасное женщине, но грозящее всерьёз обрушиться на мужчину.
Нет, это одни мулы вычисляют, фемали берут своего рода нюхом.
Почувствовала - и приняла спасительное для обоих решение. Которое заметно пахнет моим стыдом и позором.

Сидуана, фемаль

Сижу, глазею в окно на кипучую перистальтику городских внутренностей. Цокают копыта упряжных фризов. Кишат, переливаются потоками мулы. Сбоку глыбы, глыбы и глыбы - гранитные, базальтовые, антрацитные, местами обсидиан и гагат. Тоже фризы - резные. В ущельях вавилонских зданий - белая извёстка, облупленные луковицы куполов. Кресты церквей - золочёные булавки, которыми жизнь пришпилена к месту, как насекомое.
Решения истинной фемали спонтанны. Мой опьянённый рассудок не ведает, с чего меня потянуло в расписную галерейку на колёсах. Нет, лошадей я люблю, но их у нас хватает - можно сказать, в каждом дворе конюшня призовых жеребцов.
Но когда я увидела его в полной отключке - этакое затравленно-интеллигентское выражение на физиономии, унылый голубенький комбез, скрюченную позу эмбриона в яйце...
А чуть позже - распахнутые глаза чудесного орехового оттенка: такие, будто в них отразились все наши сады и парки. Хотя сам мул порядком изношен и жутко некрасив: фигура угловатая, лицо костистое, высокие скулы прямо выпирают. Этакий скрюченный дрючок на стволе цветущей жизни. Держу пари на скорлупки от моего лучшего плода, что во время ритуальной «игры в осла» сей субъект стойко занимает нижнюю позицию. И теперь ему со всех сторон завидуют: ведь хорошо рассчитанное женское непотребство свалилось на него одного.
Хотя ему по факту ничего не обломится, кроме тотального облома. Живородящие самки остались в прошлом. Как и знамённое рыцарство.
Я знаю, как всё было, хотя перебирать факты теперь не место. С другой стороны, у нас с моим мулом есть добрый час времени, пока экипаж завершит полный оборот вокруг зданий, и примерно полчаса, если я решу, что у меня есть дела в Арминовой резиденции.
Настоящие мужчины выродились, и это сугубая биология, а не фигура речи. Они всегда были нестабильным и скоропортящимся продуктом: грубоватая мускульная мощь вместо жилистой выносливости, тактическое, рассудочное мышление вместо стратегического интуитивного, одинарный набор хромосом вместо двойного. (В самом начале было что-то вроде полуторного, но игрек-хромосома постепенно теряла нагрузку дублями генов, стремясь к чистому обозначению пола.)
Однако в древнюю эпоху мужские качества защищали человечество надёжней и сияли куда ярче женских. Можно было бы даже сказать, что они раскрылись раньше и раньше достигли апогея (апофигея, люблю говорить я): но это лишь гипотеза. Женское долголетие, в котором никогда не сомневались, подтачивали многочисленные зачатия, роды и скорби, оттого долго не могли понять, насколько мы в этом превосходим своих антагонистов. Вероятность, подобная броску черно-белых костей, по-прежнему делила новорожденное поколение приблизительно пополам. По двум полам: каждому мужику по бабе, каждой бабе по мужику, как шутил известный политик. И хотя мальчиков рожать почему-то было труднее, а выживали они реже, соотношение между ними и девочками более или менее сохранялось - на радость всем Сидониям.
Пока человечество находилось в состоянии перманентной войны с самим собой и со всем миром, ойкумена плодила легионы защитников, которые уходили так же легко, как и являлись на свет. Это было понятно и не вызывало споров.
Но когда люди достигли зыбкого согласия внутри своей гигантской популяции, открылся горестный парадокс. Вопреки внешнему благополучию и благообразию сильная половина стала деградировать с феноменальной скоростью. Полезные гены выбивались как из снайперской винтовки, отказ от вредных привычек стимулировал телесное увядание, духовные и душеполезные практики изнашивали разум.
Возможно, Бог наказал человека за желание расплодиться наподобие фруктовой мушки и то, что, оправдывая свои действия, человек кивал на верховную власть? А остальное было лишь следствием?
Однако Бог, как доказала практика, втайне любит непослушание. И у нас, сильных, возникла идея.
Если движение к будущему никак нельзя счесть прогрессом, возможно, и возврат к прошлому, к той точке, откуда началось расхождение, не станет регрессией?
К тому времени люди могли многое сказать о характеристиках и происхождении видов, но растительное и животное разнообразие не переставали их изумлять. Особенно в Австралии и Новой Зеландии, где реликтовые виды сохранились и процветали вопреки неодомашненным кроликам и диким собакам динго. И давно уж не представляли собой биологического казуса.
Взяли утконоса и ехидну. В них более всего поражал не способ размножения, сходный с птицами и пресмыкающимися. В отличие от стандартной теплокровной фауны, в их ядре наблюдался не одинарный, а десятичный набор половых хромосомных пар, и все из них были надёжно сцеплены с видовыми признаками.
Романский храм - далеко не пример архитектурного совершенства, если сопоставить с готическим, но там имеет место многократный запас прочности. Практической пользы в том никогда не было, но ведь средневековую Европу не сотрясали геологические катаклизмы.
Никакого выема нежелательных генов, никаких грубых внутриядерных операций: сплошная радиохимия. Уже у второго поколения девочек тот запас ооцитов, которые природа запасает на всю жизнь, начал укрупняться и образовывать внутри яичника характерные «виноградные гроздья». Они были золотистого цвета, тёмный диск, прилепленный к внутренней оболочке, делал их похожими на глаза, причём каждая виноградина была заключёна в полупрозрачную оболочку. Однако ни вне, ни внутри матки кожура не затвердевала и могла легко скользить вдоль путей.
Первые плоды оказались типичными «болтунами», но их уже можно было рассмотреть без микроскопа: с виду - зерно полбы или пшеницы. На воздухе и при комнатной температуре они стали активно притягивать к себе пыль, затвердевать и расти вне инкубатора. Это не был ещё успех - однако верная к нему дорога.
Буквально через десяток лет человеческий зародыш, окутанный скорлупой, стал напоминать размерами яйцо императорского пингвина. Тогда же заметили, что размер яиц различается - на сантиметр или два в самой длинной части. Это позволяло на глаз определять пол: будущие женщины были, как правило, крупнее, расцветка же скорлупы ярче - вне зависимости от поглощённых крупиц, - и вёл себя растущий плод более активно.
Только вот потенциальных мужчин было больше в несколько раз…
И почти все – пустая порода.
- Сосестра Сидуана, мне стоило бы здесь выйти.
«Мне» или «нам»? Он настолько рыцарствен, что готов отказаться от подмоги на тернистом пути до своего ночлежного дома?
- Ловлю на слове, собрат Армин. Не пытайтесь отвертеться.
Я сгребаю ворох юбок вместе с ворохом недоконченных мыслей и спускаюсь за ним следом.

Армин, мул

О Боже праведный. Эта фемаль в самом деле решила меня эскортировать. До победного конца. Оказав тем великую честь. Хорошо ещё – не босиком, хотя на мужской половине города травяных газонов и моховых дорожек не доищешься. Походка - отточенный веками танец. Рука на моём локте - стальная хватка в весе пера. Телесный аромат кружит голову как вино, что столетиями хранилось запечатанным в крутобёдрой и узкогорлой амфоре. Перед этим созданием пасуют все временные категории: никто не скрывает, что фемали живут сколько им захочется, двести, триста лет и более, тогда как нам кое-как восстановили прежний срок: сотня лет – и в землю. Или в огонь.
Мы – это мулы. От male, самец. Соответственно фемали - это самки? Как-то язык не поднимается производить первое от второго. В общем, по факту возникло две расы, которые скрещиваются с известным трудом и множеством физиологических и психологических предосторожностей. В кладке, которая благодаря этому возникает, мулов подавляющее большинство, если не все: особи противоположного пола редки. Фемаль определяют не только по вызывающей пестроте самоцветных одежд, а и по тому, как она из них высвобождается: без малейшего труда, буквально разводя руками. Мальчишки должны разламывать известковую оболочку роговым выступом, это своего рода зуб, который при этом почти всегда ломается. Кажется, это своего рода тест на выживаемость, и фемали, которые наблюдают за рождением потомства, не обязаны никого спасать от удушья. Однако спасают - и сразу отдают на кормление жаждущему городу. Оставлять себе - дурной тон. Дочь неизбежно остаётся в лоне семьи.
А в нашей дружной мужской семье так же неизбежно возникают проблемы.

Сидуана, фемаль

Всё-то мы оба поняли правильно. На самом деле я никогда и не собиралась затаскивать Армина к себе в сады, но уже самая первая перекличка взглядов и феромонов оказалась фатальной.
А если что-то неизбежно - не уклоняйся, хотя поторопить событие, подкинув сырьё для страстей, - не всегда плохо.
Мы двигались по обычной для моего спутника трассе, не обмениваясь ни словом, ни взглядом. Погони не наблюдалось, разве что кое-кто из соседей по транспорту решил, что ему с нами по пути. Но встречные мулы то и дело поворачивали голову, спотыкались о невидимый камень, посапывали ноздрёй, подмаргивали одним глазом – и тянулись вослед, образуя рыхлый ком. Вид у мужиков был не такой уж тупой и обдолбанный, хотя они пока ещё не уразумели, чего им от нас двоих надо. Однако некий британский писатель не зря упомянул дрянного беса, вселяющегося в людей, когда они сбиваются в стадо.
Я немного подождала, пока ароматы - с одной стороны мой, с другой их совокупный - не сконцентрируются, а количество источников не достигнет критической массы. Потом резко повернулась, смерила всех с ног до головы - и вернула им «всё ихнее» одним ударом.
И проследовала дальше, не соизволяя - не позволяя себе оглянуться на беспорядочно рассыпанные кегли. Тут вам не боулинг, строгих правил не существует.
- Они умрут? - спросил мой сопровождаемый. Ничего себе вопрос, гуманный такой. За кого они нас принимают и как с этим бороться?
- Погибнет их либидо, - объяснила я. - И то на некое время. Они всего-навсего объелись. Знаешь, приятель, как в древности владелец кондитерской фабрики обеспечивал сохранность продукции от нанятых работников? Давал им досыта наесться чистого сахару. Не конфет – от них случается обычная тошнота. Повышенный уровень сахара в крови провоцировал удушье и отбивал тягу к сладкому навсегда. Возможно, это сказка. Но одно я знаю совершенно точно: тебе не надо больше опасаться, что изнасилуют. Никогда. И во всём вашем городе. Сексуальное отвращение такого рода распространяется по ветру, как чумная зараза.
- Радикальный метод, - пробормотал Армин, – но зачем?
- Чтоб и тебе испугаться. Всего - что было и чего не было.
Он посмотрел на меня - и вот, право, ни один из чистопородных мулов так бы не сумел! - и буквально засиял своими фантастическими глазами, в которых теперь янтаря было куда больше, чем вялой зелени.
- Чтобы не смел так же предаваться обжорству? А как насчёт моей доброй воли, сосестра Сидуан?
- В каком плане: добровольного измывательства или добровольной сдачи? - вернула я вопрос.
Как-то мы слишком резко свалились в фамильярность.
- Веди уже, – буркнула я, не дожидаясь ответа. Ибо если до того меня зацепило краем, то теперь – пронзило насквозь и поволокло.

Армин, мул

«Какая радость, честь какая». Разумеется, мула спасли для своей личной потребности. Сиюминутной – в смысле Каприз Олмейера и всякий прочий Джозеф Конрад.
Госпожа Сидуана разглядывала кабину подъёмника так, словно он приземлился в каменном веке специально ради того, чтобы отправить её в открытый космос. Та же участь ожидала дверь, открывшуюся от нажатия на сенсор ладонью, другую дверь, в конце длинного коридора, и всю мою милую квартирку: кухня, встроенная в нишу, совмещённый санузел за тяжёлым занавесом из гибкого стекловолокна, цветистый шерстяной ковёр от края и до края. На ковре - кровать под балдахином, тоже совмещённая: с сетевизором, одёжным шкафом и книжной полкой в три ряда. Я по специальности архитектурный дизайнер, могу втиснуть в квадраты жилплощади очень много.
Ковёр побудил мою даму, наконец, расстаться с обувью. Ложе – с платьем.
- Тебе не нужно…м-м? – спросил я деликатно.
- Мы выделяем то, что остаётся от еды и напитков, прямо через кожу, - бросила она. – Ты такой варвар, что не помнишь этого?
- А душ? Говорили, что фемали чистоплотны, как утки.
- Не упрекай меня без нужды. Вся дрянь улетела в тех трахальщиков, остались чистые женские соки.
Никаких клятв и восторгов. От чуда немеешь или начинаешь издавать междометия, которые со стороны кажутся верхом дебилизма или наглости.
Кто я Гекубе? И что мне Гекуба? Что в моих романтических приключениях, во всём ужасе обращённой на меня чужой похоти могло обезопасить меня от такого? От нежности и ярости, огня и шёлка, льда и лавы?

Сидуана, фемаль

Рыскать в поисках приключений на свою заднюю промежность таки опасно. Благая цель - протрезвиться, ещё более благая – устроить чужое бытие. В конце концов, все они, в равной степени далёкие и близкие, - мои дети.
И – о боги! Как же скудно и убого они живут, до чего плотно теснятся на своей вертикальной миле - и трусят, трусят уйти в странствие, познать нечто сверх тщательно распланированного, логически-математического мирка! Даже запредельные порывы не способны увлечь их в истинное небо, где не будет ни обратной перспективы, ни сусального золота.
Я подаю убогим на бедность. Я дарю наслаждение. Я пью и опустошаю. Армин под конец выглядел совершенно измождённым – а ведь он был из лучших: безогляден в телесной любви до безумия, безумие же много ценней как разума, так и смирения. Если подойти к феномену с прозаической точки зрения, возможно, обнаружишь в клеточном ядре второй икс: добавочная женская хромосома дарит не ущербность, как ранее, а силу.
Когда я поднялась из-под него, мой любовник еле слышно спросил:
- Теперь у тебя может получиться моё дитя?
Очень хотелось ответить: «Ко всем воронам! У фемалей не бывает плода от мулов, поэтому к вам и прилипла двусмысленная кличка. Вы – это прежняя двойка, но хотя бы твёрдая и полноценная. Мы родим от джермов, гермафродитов - пять пар одного, пять другого. Тебе что - на пальцах… на хромосомах растолковать?»
В ту пору я его пожалела – накрыла пледом и пробормотала нечто успокоительное. Теперь жалею сама.
Поникший орхидей рододендроновидный. Оба этих растения любят пышно расцветать на сухих, гниющих, с первого взгляда непригодных к делу ветвях. Для того чтобы цветки дали плод, необходимо добавить в почву необычное: грибной мицелий, муравьиную кислоту. Возможно, красную телесную жидкость: лично мне не хотелось пробовать.
Как-то сразу я затосковала по милому дому. Недуг мой исцелился, до места были пустяки – два километра мимо башен, двадцать километров по шпалам. И многоцветье листвы вокруг - хотя из настоящих цветов лишь стылые белые хризантемы.
И, разумеется, Альенор вовсю обо мне тревожился: первое время до него доносился привычный мой запах, затем нечто в нём резко поменялось и ослабло, но как только я тронулась в обратную дорогу, всё вернулось, по его словам, на круги своя.
При виде меня Альенор поднимает голову от… так и хочется произнести в рифму: атанора. Но это лишь плита, набитая можжевеловым сушняком, и в аромате сих воскурений мой живой бог прикапчивает брусок домашнего сыра, надетый на шпажку.
Мы ринулись друг другу в объятия…
Белокурые волосы, забранные в две длинных и тонких косы - и мои тёмно-каштановые. Бледная роза на пурпурной розе моих губ. Крошечные, как у отроковицы, груди касаются моих, туго налитых жизненными соками. Прелестная комическая деталь: в то время как левая его рука, чуть костлявая, с фатально обгрызенными ногтями, поглаживает мои лопатки, правая по-прежнему сжимает будущее лакомство, пытаясь отстранить капающий сок от моих смятых эросом одежд.
Он поистине очарователен, Альенор, несмотря на то, что живёт на свете куда больше моего. Мне сто пятьдесят, а он - первое поколение учеников и оттого помнит, с чего всё начиналось. Это он меня просветил и направил по биологической стезе: родитель моего потомства, мне же самой куда более чем отец. Если употреблять привычную лексику, которая никак не хочет уходить с круга, получается форменный инцест - ну и ладно. Слова забирают слишком большую власть над миром.
- Ты заставила меня тревожиться, - говорит он.
- Тревога - полезная приправа для сырной поджарки, - парирую я.
- Не насмешничай, девочка. Помни - только ты меня на этом свете и держишь. И ещё наша дочь - немного.
На самом деле его пока не позвали - у нас считается непристойным и неприродным уходить в полную самоволку. Но слышать такие его слова и в сотый раз так же приятно.
Оххх. Вот ведь Сидонии на нас нету - снова в глубоком туристическом загуле. Она у нас самую чуточку ретроградка - полагает, что андрогин никакой по сути не папочка. Так… слегка затянувшийся природный казус. Источник семени для матушкиной пробирки.

Армин, мул

Благородная фемаль мимоходом выручила меня из солидной неприятности. И, что бы ни имела с того, в конечном счёте, сама, - подарила мне истинное украшение моей постылой жизни. Долг платежом красен, а я вовек не смогу расквитаться. Нет, есть лишь один-единственный способ уплатить такой долг. Кажется, я его знаю.
Наши иерархи объясняли, что женщины – ради того, чтобы обойтись без мужчин - разделились на чистых фемалей и тех, кого назвали джермами. Последние - много большая редкость, чем чистые женщины, и вопиющая мерзость перед Господом.
Чтобы добраться до места службы, вообще туда, куда мне нужно и я хочу, теперь не нужно принимать особых мер. Всё-таки я кладу в поясную сумку - сумка имеет удобную форму и легко расстёгивается, - кладу нож для зачистки электрических контактов. Остёр как бритва, широк, слишком короток, чтобы серьёзно поранить, но останавливает наглеца без проблем.
После того, как моя покровительница расправилась с подонками (мир тесен, и практически все из них числились у меня в закадычных друзьях), я, как помню, сказал:
- Сосестра уж слишком рассердилась: такова городская жизнь.
- Города - прыщи на поверхности планеты, - процитировала она кого-то неизвестного. Навряд ли сама сочинила - свои откровения не скандируют с таким гаёрским пафосом.
- Так зачем вы нас терпите? - спросил я.
- Как винтаж, мой собрат. Чисто как винтаж.
Воскресные дни надлежит святить, и мы не работаем, если нет насущной необходимости. Можно и в гости наладиться. Мало кому приходит в голову пересечь двойную границу из стали, да, собственно, чего там не видать со стороны? Но тем, кому приходит (и кто приходит), не мешают.
И народу немного: все сидят по своим наделам. Обширные у них усадьбы, перспектива скрыта за деревьями и кустарником - подлесок называется. Изредка мелькает там что-то цветное: собственно, другого цвета, чем лиственная пестрядь, и для неё невозможное.
Только я ведь помню, как замечательно сосестра определяла запахи. Я слегка пахну ей самой. Захочет - выйдет из своего укрытия и примет как гостя.
А о том, что я в упор не знаю адреса, в этих кущах почему–то не думалось. Бреди, куда глаза глядят, авось набредёшь… нагребёшь… огребёшь на свою голову.
Их мало, я точно знал. Женщины обеих разновидностей сильны не числом, их тысячи против наших миллионов, - а некой особой проницательностью натуры. И это естественное препятствие для тех, кто хочет против них восстать.
А говоря простыми словами, фемали видят на сажень в землю и умеют опережать само время.
И ещё более простыми: с натёртой ногой никто не ходок, а я помню, где тогда остановился наш экипаж. Картинка впечаталась прямо в мозг, как бывает, когда разум ослаблен сном, а глаза открываются для внезапного прозрения.
Вот я и искал ту самую картинку.

Сидуана, фемаль

Сначала это меня даже позабавило. Парень брёл, опустив глаза и оттягивая кулаками карманы куртки. У них там у всех куртки похожи, сделаны на одной фабрике и в одном стиле, нюансы для нас мало значимы... Ой, ну и чепуху я порю не к месту и не ко времени.
Я окликнула Армина через кусты - и снова он вскинул голову, будто не ожидал ничего подобного. Улыбнулся слегка устало.
Что было делать! Как говорится, притянуло словно магнитом.
Я пригласила его войти. Провела через кипарисовую аллею к дому и через низкие ворота узорной ковки – в патио. Там у меня живописный субтропический беспорядок от греющих стен: лианы по стенам, кактусы в горшках и плетёная мебель. До крайности умиротворительно. Он не выказал удивления красотами, только пробормотал: «Счастлив я». Зато потом началось:
- У вас нет ничего центрального - это ведь неэкономно.
- У меня свой колодец: зачерпну сколько надо, ополосну руки и лицо - и больше не стану. Своя печь в доме, плита на дворе и своя поленница: больше, чем нужно для тепла и готовки, не потрачу. И сад свой – а так как мы с ним дружны, он к нам щедр и даёт обирать свои ветви. То, что падает с ветвей наземь, тоже не пропадает - так почва возвращает себе силу, затраченную на росток и завязь.
- Про выделения из клоаки, прости, я знаю. Но как вы можете мыться так редко - чтобы не убрать, а лишь приглушить естественный запах?
- В нас нет пастеровского ужаса перед бактериями, - ответила я наполовину шутливо. - Читал популярную байку про великого микробиолога? Он увидел в микроскоп уйму хищных малюток и так ужаснулся, что начал стерилизовать всё подряд без разбора, губя и полезное, и вредное, и нейтральное, и то, что находится в состоянии войны с человечеством. А мы дружим с ними.
- В самом деле? - отозвался он серьёзно.
- Ну, если твоё рацио такого не принимает, прими за данность, что у нас невероятно мощная иммунная система и отличная способность к регенерации.
- И кухни отчего-то не увидел. Вы грешите сыроедением?
- Почему – «грешите»? Такая фигура речи? Хотя мы в самом деле любим сыр и почти не употребляем мяса. Едим для удовольствия, любим для озарения, сплести семейные узы не стремимся. Зачем цепляться друг за друга, если каждый сам по себе целен?
Мне доставляло истинное удовольствие болтать с ним о разной чепухе и уже не вертеть перед его носом своей уникальностью, а отчасти снисходить, частью - поддаться очарованию момента.
Есть одна черта в нашей - семейной? Не семейной, скорее родовидовой жизни. Мы абсолютно лишены стыда в его наиболее заурядной форме - стеснительности.
Альенор, существо от природы вежливое и даже галантное, услышал, что я разговариваю с кем-то вне «интимного приюта» или «привата», и решил угостить нас… Я так и не поняла, чем.
Потому что едва он приблизился к нам, держа в руках плоское блюдо и имея из одежды лишь жидкую повязку на чреслах, как наш гость вскочил, выхватил нечто маленькое, треугольное и с невнятным воплем ударил в живот.
Сразу выхватил. Треугольное, как нож гильотины, одетое тёмной кровью. Альенор согнулся пополам и выронил блюдо. Когда я рухнула рядом, отец успел хрипло шепнуть:
- Позвали.
Улыбнулся спокойно - и ушёл.
Да, убийца крикнул «членодевка». Кто-нибудь понимает смысл?

Армин, мул

Скверна, от которой надо избавить нашу планету. Такие особи пятнают картину бытия. Если бы его не было у моей женщины, если бы он был, но не выставлял себя так нагло, я бы не взорвался. Только не надо считать, что я раскаиваюсь. Я виновен в чужом горе, это да. Но горе это - неправедное.
Мой язык окончательно мне изменяет.

Сидуана, фемаль

Когда мы уходим навсегда, нас не приходится хоронить. Солнце ли, звёзды ли на небе или густые тучи - мы истончаемся в лёгкий серый прах. Сирый прах. Который не клубится и не падает вниз, но искрится подобно снегу и поднимается ввысь, словно гонимый неслышным ветром.
Я тоже поднялась и вцепилась глазами в глаза безумца, овладевая его волей.
Я могла бы сказать ему:
- Ты покусился на отца моих детей. Твоих братьев. Моей дочери. За его кровь и смерть я требую возмещение. Вергельд.
Могла бы произнести:
- Здесь мой дом. В нём мне принадлежат вода, огонь, земля и правосудие.
Но Армин бы не понял - или уже понял всё. Одно равно другому.
Я подняла лезвие: такое невзрачное. Такое внезапно смертоносное.
- Ты понимаешь, что теперь я должна тебя убить? – спросила я. – Потому что это лишь моё дело - восстановить равновесие и справедливость. Но будь уверен в одном: я совершу это с превеликой для тебя приятностью.
Тело моего возлюбленного пришли хоронить все мои ближние соседки. Город отозвался молчанием: там, по счастью, водится не так много тупиц.
Я напоминаю себе часы в виде колбы с перехватом: в одной половине треснуло стекло, в другой - звёздная пыль.
Нас, новых людей, немного, поэтому мы можем позволить себе роскошь: каждый приходящий получает уникальное, неповторимое прозвище. Когда кто-либо из нас умирает, мы ищем наследника его имени.
Во мне зреет яйцо - божественный младенец, чьё сердце бьётся под куполом белого цвета. Цвета наступившей зимы.
Когда родится мой птенец, мой маленький мужчина, я назову его Алиенор.

Я - кошка. Хожу где вздумается, гуляю сама по себе.

Отредактировано - Дервиш 15 Ноябр 2016 19:58:54

Главное, не испортить рассказ, когда править будете. После конкурса. Сейчас есть нерв. Вообще очень яркие эмоции рассказ вызывает. У меня, по крайней мере.))

Вы автор, вам решать. Я всего лишь поделилась впечатлениями.

Каждый не может быть убийцей. Кто-то и убиенный.

Дорогу осилит идущий

мне не слишком ясна картина мира. мне он не кажется достоверным - да, я люблю это слово.

мне не понравился финал. несмотря на развешанные, где надо, ружья, финал выскакивает, как чёртик из табакерки. и вместо "вау" у меня вырывается "да нууу"

может быть, автор решил прикончить этого несчастного для того, чтобы уж точно соответствовать теме?

но разве может быть счастливой любовь столь разных созданий? как мне показалось, вам вполне удалось показать всю бездну противоречий несоответствования этих двоих.

Мне понравилась героиня. Пару раз прямо сердце замирало от такой красоты. мне очень понравился мир. необычный, красивый в своём сочетании противоположностей.

тема раскрыта. даже слишком. сюжет простоват, но тут не он главное, а главный тут - мир.
мастерство? некоторые моменты - я аплодировал, некоторые - вроде объяснений о ...эээ... выделительной системе организма фемалей... ээ... мне было смешно.

общее впечатление: зелень и пестрядь, босоножки и очрование. я запомнил, автор. и прочитал бы ещё. для меня это самый-самый комплимент. когда хочется прочитать ишшо.

Кот, Мартокот, Мартокот в октябре.
Всем добра и кофе из-под диванья

Фемали рожают как змеи, ехидны с утконосами и птицы. С точки зрения развития видов это несовершенство и архаика. Но я это объясняю, причем штучка с 5-кратным набором хромосом тоже взята "из науки".

Подоплёка всего действа не совсем проста: женщины знают, что "рабочие трутни" могут зачать в них такого же, как они, продвинутого мужчину, если их убить (Помните? Цветок, расцветающий на сухой или гнилой ветке). Но им жалко: собственно, для убийства надо просто как следует подвергнуть мужика пылкому эросу. Что здесь и сделано: мальчишка будет от Армина, но именовать его "по убийце" как-то неприлично.
Кстати, один мой друг (это из него эпиграф) писал, что на месте женщины он бы без рассуждений, тем же ножиком перерезал горло мужику за убийство андрогина - в его глазах это почти божество, вспомним Адама Кадмона иудеев и богоравных созданий Платона, которым завидовали олимпийцы. Так что убийство в рассказе ещё гуманное.

В известной мере, тут "трагедия рока": фемаль с какого-то бодуна шляется по улице, подцепляет неровню, этот неровня, такой деликатный и трепетный, с чего-то взъедается на главу семьи... А всё ради того, чтобы получить желанный природе плод.

Истинная любовь - состояние, несовместимое с жизнью.