Закончен.НА БЕРЕГУ НИ ЗВУКА, НИ ОГНЯ…

«Мyтный cыpoй paccвeт, напоминающий oбмopoк пocлe бoлeзни, зacтaл eгo в пoлyпycтoм, вздpaгивaющeм нa cтыкax, вaгoнe cpeди cпящиx людeй, xopoшo знaвшиx, в oтличиe oт нeгo, кyдa и зaчeм oни eдyт. И oн нeвoльнo пoзaвидoвaл им тoй мимoлeтнoй дopoжнoй зaвиcтью, кoтopaя тyт жe и зaбывaeтcя, тoчнo ee и нe былo никoгдa. Пoeзд, eлe тaщилcя, тo и дeлo ocтaнaвливaяcь и лязгaя бyфepaми, a oн cидeл, пpивaляcь к пepeгopoдкe, pacceяннo глядeл в oкнo и дyмaл o cтpaннoм нoчнoм звoнкe, нeoжидaннo copвaвшeм eгo в этy дopoгy. Oн и caм нe мoг ceбe внятнo oбьяcнить пoчeмy oн, тaкoй зaнятый чeлoвeк, вдpyг oтмeнил вce cвoи нe тepпящиe oтлaгaтeльcтв дeлa, и бopмoчa в cвoe oпpaвдaниe нeчтo нeвpaзyмитeльнoe, пoбpocaл в рюкзак пepвoe, чтo пoпaлocь нa глaзa и кинyлcя нa вoкзaл, чтoбы нe oпoздaть к этoмy тиxoxoднoмy, yxoдящeмy в нoчь пoeздy.
Oкaзывaeтcя pacпиcaниe нe измeнилocь и нa тaблo, кaк и пpeждe, зeлeнoвaтo мepцaли двe цифpы: «23 – 23», нaвoдя нa мыcль o нeизбывнoй пoвтopяeмocти вceгo, чтo ecть в жизни.
И вcпoмнилocь eмy c кaкoй paдocтью пpибeгaл oн нa вoкзaл, тoлкaлcя в oчepeди y oкoшeчкa кaccы, бpaл в cтaнциoннoм бyфeтe cтaкaн жидкoгo чaю c чeрствым, oтдaющим oпилкaми, пиpoжкoм, yлыбaяcь пoлнoй paзбитнoй бyфeтчицe, oтpaжaвшeйcя в бecчиcлeнныx зepкaлax и пoxoжeй oт этoгo нa cтpaннoe мнoгoликoe и мнoгopyкoe бoжecтвo, вcюдy c нeпocтижимoй лoвкocтью пocпeвaвшee. B этиx жe зacижeнныx мyxaми зepкaлax видeл oн и ceбя, xyдoгo, кopoткo cтpижeнoгo cтyдeнтa, чтo лeгкo yгaдывaлocь пo тoмy, c кaкoй нeбpeжнoй бeднocтью oн был oдeт, кaк был бecпeчeн и вeceл, тoчнo жизнь впepeди oбeщaлa oдни пpaздники, a нe бeccoнныe нoчи в пpoкypeннoй кoмнaтe, пycтoй чaй пo вeчepaм, бeздeнeжьe, пpивычнoe, кaк oceнний дoждь...
Oceнью eмy былo ocoбeннo лeгкo, и oн, oтcидeв тpи пapы в дyшнoй, кpacкoй пахнущей ayдитopии, выxoдил в мoнacтыpcкий пapк, зacыпaнный пaлoй лиcтвoй, и пoдoлгy бpoдил тaм в пoлнoм oдинoчecтвe, щypяcь нa coлнцe, зoлoтившee мaкoвки цepквeй и нaпoлнявшee жидeнький зaxлaмлeнный пapк тиxим зoлoтым cияниeм. O чeм oн дyмaл тoгдa, зaбывaя oбo вceм нa cвeтe и oбнapyживaя ceбя тo нa бepeгy oбмeлeвшeгo кaнaлa, тo нa cтapoм pынкe cpeди кapтoфeльныx и яблoчныx pядoв, oн и caм вpяд ли бы cкaзaл - тaк paзмыты и нeoтчeтливы были eгo мыcли, пoглoщaвшиe eгo цeликoм, тoчнo oн зacыпaл нa xoдy, нe oтдaвaя ceбe в тoм oтчeтa.
Cтpaнный oн был oднaкo чeлoвeк, нe oт миpa ceгo... Бывaлo, oн нe cpaзy oтзывaлcя, кoгдa oкликaли eгo пo фaмилии, кaзaвшeйcя eмy вдpyг чyжoй. «Чepнышoв? - Дyмaл oн. - Kaкoй Чepнышoв?» И pacтepяннo yлыбaлcя, пoжимaя pyкy и гoвopя чтo-тo нeвpaзyмитeльнoe...»

- Что ж мне делать-то с моим странным героем? Ну, уехал он, а куда, зачем? Ну, допустим, в город Н., к родному пепелищу. А дальше что? И почему его вдруг туда понесло, да еще на ночь глядя? И кто он: журналист, художник, врач?.. Нет, только не врач. Врачей в литературе хватает, да и журналистов тоже. Писатель? И это уже было: Юрий Трифонов «Время и место». А художник… Ну, что художник? «Мисюсь, где ты?»
Писатель вздохнул, отложил в сторону авторучку. Авторучка была прозрачная с синим, на треть опустевшим грифельком стержня. Почему-то она напоминала ему градусник. Его легкий стеклянный холодок он тут же почувствовал подмышкой, вспомнив бабушку, поившую его чаем с малиновым вареньем, озабоченное выражение ее лица, когда она разглядывала призрачное тельце градусника, нагретое его, писателя, детским теплом, водрузив на нос старомодные очки в круглой оправе. Впрочем, писателем его тогда никто не называл. Кличка эта прилипла к нему гораздо позднее, когда он работал в районной газете, кладя на редакторский стол не бодрые репортажи о повышении привесов на отгонных пастбищах, а какие-то тоскливые заметки об отлетающих на юг журавлях, о разбитых тракторами дорогах, о черных от дождей заборах... Редактор кряхтел, читая этот литературный вздор, который навсегда оседал в недрах его старого письменного стола и как бы ненароком уже потом, к вечеру или даже на другой день, ворчливо советовал: «Вы бы, Володя, лучше не Тургенева, а «Сельскую жизнь» читали. У них бы поучились писать. Район у нас сельский, читатель нас не поймет...»

…Наутро он просыпался, и все написанное ночью, казалось ему бредом сумасшедшего. Он с неприязнью собирал разбросанные по полу машинописные листки со следами правки авторучкой и карандашом, складывал их стопочкой на письменном столе, и отправлялся на кухню пить чай. Чай он пил долго, обстоятельно, почитывая прислоненную к сахарнице газету. И постепенно остывал от ночных страданий, возвращаясь к жизни обыкновенной, без литературных героев, которые никак не хотят подчиняться воле автора. Даже имя героя никак не давалось ему. Стоило ему назвать героя каким-то именем, как повествование тут же начинало отдавать такой ненатуральностью, такой фальшью, что он в изнеможении бросал ручку и смотрел в окно, будто там, за окном, где день и ночь грохотали по железной дороге скорые и грузовые поезда, таился ответ на этот мучавший его вопрос. Он листал телефонную книгу, всякий раз поражаясь неистощимой игре русских фамилий, где кроме Кузнецовых, Ивановых и Сидоровых встречались Заиграевы, Тюлькины, Палисановы, Выпряжкины, Балалаевы…
Все это было не то… И героем его коротких и бессвязных, как утренний сон, рассказов становился «он», «мальчик», который иногда именовался Сашкой или Витькой, или Ванечкой… Черты этого никогда не взрослеющего мальчика, как переходящее красное знамя, кочевали из рассказа в рассказ, придавая им оттенок некоторой монотонности. Но что-то в этих рассказах все же было, он сам это чувствовал, боясь себе в этом признаться. Что-то было… И напечатанные под псевдонимом в районной газете, никем по большому счету незамеченные, они все же кого-то трогали, заставляли перечитать рассказ еще и еще раз и даже иногда всплакнуть незнамо над чем… Он узнавал об этом случайно, от разных людей, и был благодарен им за скупую похвалу, придававшую ему силы.
Однажды в электричке он увидел молодую женщину, читавшую газету, в которой он тогда работал. Только что созданная газета претендовала на особое место среди старых партийных газет, она выгодно отличалась от них своей литературностью, широком взглядом на жизнь… Перелистав пухлый номер еженедельника, женщина (она показалась ему милой, усталой) на минуту остановила взгляд на последней полосе, где впервые была напечатана подборка из трех его рассказов, иллюстрированных редакционной художницей… Он впился в нее взглядом, ожидая по движению глаз, по дрожи ресниц определить, что же почувствует она, читая эти кровью написанные строчки, но… Но она, равнодушно взглянув на кроссворд, напечатанный здесь же, сложила газету, спрятала ее в сумочку и, покачивая ногой, стала смотреть в окно, не обращая ни малейшего внимания на расстроенного автора. А он… Он продолжал машинально улыбаться ей усталой выжидательной улыбкой, покуда она не сошла на следующей остановке.
Зашипели двери, лязгнули буфера, и электричка, все чаще и чаще стуча колесами, полетела дальше, оставляя позади череду вокзальных строений, обсаженных ракитами, рукастые контуры семафоров, стальные фермы моста, долгим ревом гудка разгоняя, как ряску, зеленую лесную тишь.
Почему так подробно запомнилось ему все это? Да кто знает, почему… Что-то театральное было во всем этом, и шипение вагонных дверей напомнило ему шорох кулис: первое действие окончено, после антракта наступит действие второе, действующие лица и исполнители перечислены в программке, вот только программки нет, упала, наверное, под ряды кресел. Он даже наклонился и поглядел под деревянное сиденье и действительно увидел под ним… ту самую газету с рассказами. Он подобрал ее. Нет, это была другая газета, за другое число, и оставил её кто-то другой. А она, эта милая женщина, по-видимому, врач или учитель, придет домой и дома, конечно же, прочитает его рассказы. И непременно улыбнется чему-то, так и не узнав, что сидела рядом с автором этих трех, так тронувших ее рассказов…

«На берегу ни звука, ни огня, и ночь летит бесшумно на меня», - от этой строчки, написанной другом, веет ознобом неизвестности, лик которой он пытается разглядеть, сочиняя свои странные, без начала и конца, рассказы. И повесть, начатую незнамо когда, и продуманную им, вопреки обыкновению, от начала до конца… Он много, точно отрезая для себя пути отступления, рассказывал о замысле повести, о персонажах ее, о главном герое, которого он задумал для остроты повествования уморить.
Смертью героя и открывалась повесть, а дальше, согласно замыслу автора, следовали, похожие на сны, воспоминания, которые, как свидетели на суде, приоткрывали истину, суть которой заключалась в том, что жизнь движется по принципу обратной перспективы: от конца к началу… Так сказать, обратный счет.
Так и должна была называться повесть - «Обратный счет».

«Он изнывал от скуки, ругая себя за то, что так опрометчиво согласился пойти с Вовкой и Юркой в Задорье, оказавшееся ничем не примечательной деревней, где жили, как казалось ему, одни только старики и старухи. Его неприятно поразили скудельная бедность обстановки и прогорклый дух зимней избы, куда их определили на ночлег.
Сквозь узкие подслеповатые окна, откуда лился невыразимо печальный осенний свет, почудился ему силуэт девушки, которую он видел только во сне… Ему показалось, что она улыбнулась ему и поманила рукой…
Отужинав парным молоком с хлебом, они прошлись по деревне, встретив на своем пути только пьяного Маслаку – так Вовка отрекомендовал длинного худого парня с «фиксой» во рту. Маслака обвел всех мутным бессмысленным взглядом, что-то пробормотал и, покачиваясь, пошел своей дорогой.
А они спустились к воде, покурили, рассевшись по темным, теплым от заходящего солнца валунам, собирались искупаться, но передумали – уже смеркалось, и от реки тянуло сыростью. Вовка с Юркой по обыкновению своему вяло переругивались, а он молчал, удрученный чувством заброшенности и тоски, какое испытал однажды, когда маленьким его оставили погостить в деревне у тети Веры. Он обрадовался этому, легко попрощался с отцом и матерью и побежал к озеру. День был пасмурный, волны с шумом накатывались на берег, раскачивая рыбацкие лодки. Все тут казалось ему новым, интересным. Он забрался в лодку, качавшуюся на мелководье, лег животом на корму и стал смотреть, как бегут, скручиваясь белыми барашками, тугие, свинцом налитые волны, как шевелятся, поднимая желтоватую муть, темные водоросли. Ветер посвистывал, выпутываясь из сетей, монотонно постукивал глиняными катышами грузил, и, казалось, всхлипывал, колотясь о лодочное днище.
Он чуть не уснул тогда, свернувшись калачиком на корме, когда ему надоело глядеть на воду. Очнувшись, выбрался на берег и пошел искать тетю Веру, жившую в небольшой бедной избе с русской печкой, лавками и иконами в красном углу. Где-то пиликала гармошка и чей-то пьяный голос старательно выводил: «Любил я оч-чи голубые, теперь влюбился в че-е-рные, те были нежные такие, а эти не-по-корные…» От кладбища с мычаньем и топотом катилось облако дорожной пыли. Хриплый, отрывистый мат пастуха, резкое щелканье кнута, древний запах глины, навоза и молока, заунывная песня и странные слова ее – все показалось ему таким чужим, жалким, что он чуть не заплакал от тоски и жалости к самому себе, вспомнив вдруг, что остался здесь совсем один, что тетя Вера и ее глухонемая дочь Тоня наверное уже на скотном дворе и придут они, подоив коров, когда стемнеет и только тогда поставят большой пузатый самовар, засиженный мухами, и он не сразу зашумит, захлюпает кипятком и паром сквозь дырочку в конфорке… Заспанного, его позовут к столу, и он будет молча пить сладкий плохо заваренный чай в прикуску с черствым хлебом, намазанным маргарином, и уже не будет замечать неприятной нищеты кухни, обклеенной вместо обоев старыми газетами, запаха нечистот из ведра под рукомойником и кислого привкуса сыворотки из плохо вымытой кружки. От горячего чая ему станет тепло, а черный хлеб, отдающий солоноватой прогорклостью маргарина, покажется ему необыкновенно вкусным и он с мучительным чувством благодарности отправится спать на широкий деревянный диван у окна, где ему обычно стелили, и не сразу уснет, слыша, как тяжело ворочается на железной кровати тетя Вера, как ворчит на Тоню: «Разлеглась, как барыня, подвинься…»
Ему вспомнилось это, когда он лежал без сна на таком же жестком и неудобном диване со спинкой, завидуя беспечным товарищам своим, давно храпевшим на полу. Над ухом нудно звенели комары, шумела на перекатах река и сквозь беспокойный шум ее почудился ему тихий зовущий голос и горестный не то женский, не то детский плач».

«Все здесь теперь не так, и даже кладбище с его сумрачной застоялой тишиной стало другим…»
Он на минуту задумался и, передвинув каретку, отстукал на машинке следующую фразу. -
«Кладбище сильно разрослось по склонам крутого горбатого холма, спускаясь к деревянной ограде и подбираясь к развалинам часовни преподобного Нила Столобенского».
«От часовни почти ничего не осталось», - продолжал он, то и дело перечеркивая написанное, снова и снова, как заплутавший в лесу грибник, возвращаясь туда, где, как казалось ему, он потерялся…
«Но по большим престольным праздникам кто-то приносил сюда бумажные цветы и возжигал лампадку, приладив ее к покосившемуся чугунному кресту. На эту лампадку, дрожавшую тоненьким стебельком живого огня, они и наткнулись, поднимаясь по едва заметной среди крестов и памятников тропе. И остановились, испуганные настороженным ропотом огромных разлапистых сосен и едва уловимым запахом тлена, сочившегося откуда-то из-под земли. Вдалеке медью отливала отходящая к ночи река, плавно огибавшая широкое, все в васильках, ржаное поле.
Этим полем они и бежали сюда, шурша колосьями и оступаясь на кочках и выбоинах. Она то и дело ойкала, и, подав ему руку, вытряхивала застрявший в туфельке камешек. Он замирал, чувствуя, как сильно и часто колотится под рубахой сердце и подступает к лицу сухой внезапный жар. «Далеко еще?» - спрашивала она. «Нет, недалеко», - с усилием отвечал он, и они опять продирались сквозь рожь, необыкновенно рослую и густую в то давнее лето. Оглядываясь, он натыкался взглядом на ее легкое светлое платье, цветастым подолом оно мягко колотилось по загорелым коленкам, и он невольно отводил глаза, когда подавал ей руку, чтобы перепрыгнуть через высохшую мелиоративную канаву и взбежать вверх по холму.
Была тут еще старая топографическая вышка, на которую он зачем-то полез, не сразу заметив, что шаткая жердяная лестница, местами зияет оторванными перекладинами. Но отступать было некуда, и он, рискуя сорваться, дополз до верхней площадки, ощутив сразу и зыбкую ее ненадежность, и пустоту, разделяющую их. Горестно заныло в груди, точно так будет всегда: он - на хлипком дощатом помосте между небом и землей, она – маленькая, недоступная – где-то там, внизу…
Познакомились они неожиданно и просто. На реке.

…Река неслась мимо залитых солнцем берегов, и узкий черный челн летел по течению, как камень, выпущенный из пращи. Вовка сидел на корме, лениво правил веслом и глубокомысленно рассуждал о преимуществах рабочего человека:
- Значит, так: аванс выписал, и денежки, вот они, - он картинно похлопал себя по нагрудному карману. - Наряд в конце месяца закрыл - опять при деньгах. Да я за два месяца успею прибарахлиться, пока вы там экзамены сдаете, да и еще и неизвестно – сдадите ли. Лично мне эти ваши институты до лампочки. Была охота за стипендию здоровье гробить…
- Эй, мальчики, на лодке не прокатите? – Девушка в длинном, до пят, халате стояла на берегу, щурясь от солнца. Распущенные по плечам волосы раздувал ветер.
- Сей момент, - важно и многозначительно пообещал Вовка, направляя челн к берегу. – Чур, моя, - вполголоса предупредил он примолкших друзей.
- А ты что, купил ее что ли? - проворчал вечно недовольный Юрка.
- О чем это вы спорили? - спросила, шагнув в лодку, девушка, оказавшаяся невысокой, худенькой и очень смешливой. Она присела рядом с Чернышевым на узкую, в одну дощечку, крашеную скамейку и тут же прыснула в кулак:
- Какой он важный! - едва сдерживая смех, невнятной скороговоркой проговорила она, показывая глазами на Вовку.
- Он капитан, ему положено, - в тон ей ответил Чернышов.
- Да-а?! - округлила она глаза и залилась легким рассыпчатым смехом.
- Чего это вы хихикаете, - рассердился Вовка. – Я ведь могу обоих на том берегу высадить. Добирайтесь потом как хотите, хоть вплавь.
- Вот хорошо бы, - мечтательно сказала она. – Никогда там не была. Я вообще здесь в первый раз. Мы вчера с сестрой приехали.
- А как зовут сестру? – спросил обстоятельный Юрка.
- Валя.
- А тебя?
- Меня Аней зовут. Как бабушку. У нас в классе три Ани и все разные. Я – самая маленькая.
- А сестра у тебя тоже маленькая? – не унимался Юрка.
- Нет, она выше меня. Да и вообще она замужем. Ей двадцать шесть лет. Она ругать меня будет, она всегда меня ругает. «Несерьезный ты, Анна, субъект», – передразнила она сестру. Она права, я действительно человек несерьезный, хотя пора бы – пятнадцать лет.
- Всего пятнадцать? – удивился Вовка. – Да ты просто салажонок…
- Можно подумать, что все вы тут… пенсионеры.
- Не пенсионеры, конечно, но школу худо-бедно кончили и теперь вольные люди. Чего хотим, то и делаем.
- Так уж и все? – усомнилась Аня.
- Ну, скажем, почти все.
- А что это там, на горе, вольные люди? – спросила она, указывая на синевшую вдали Нилушку.
- Это кладбище, мадам, - ответил Вовка. – Может быть тебя туда доставить? Это мы запросто. Только испугаешься ведь, знаю я таких шустрых. Чуть что, и за мамкин подол…
- Это я-то? – возмутилась Аня. – Да хоть сейчас. Только не с тобой, а вот с ним…
- С Сашкой что ли? Валяйте. Он как раз тебе под пару. Такой же, как ты… Молчу, молчу! Не вскакивай - лодку опрокинешь. Мне потом перед теткой не ответить.

Он собирался написать об этом рассказ и даже несколько раз принимался за него, но, застряв на описании деревни, куда его много лет назад занесла нелегкая, бросал свою затею, смутно понимая, как далек он от исполнения своего неясного самому себе замысла… И никак, никак не давался ему облик девушки, которая снилась ему всю жизнь и которую он так и не встретил. А девушка?… Она продолжала сниться ему, чем-то похожая и совершенно не похожая на других девушек. И он не уставал искать её, вглядываясь в лица на улицах и перекрестках, на станциях и полустанках… И однажды, на каком-то разъезде между прошлым и будущим, он увидел её. Придерживая рукой черную шляпку с вуалью, она мелькнула в окне никому не известного синего поезда, промчавшегося мимо вне зимних и летних расписаний, оставив в душе слабую надежду когда-то и где-то дождаться её…

…Ждал он долго.
Где-то за пакгаузами громыхал, пыхтя и отдуваясь, маневровый тепловоз, слышались чьи-то резкие отрывистые голоса, чьи-то торопливые шаги. Заслышав шаги, он приподнимал голову и выжидательно глядел поверх стриженых акаций, скрывавших от посторонних глаз старую садовую скамейку, которую он облюбовал для наблюдения.
- Нет, не она… - рассеянно бормотал он и замирал в позе усталого кучера.
Он очень устал, хотя и не сознавал этого. На привокзальной площади зажглись и погасли фонари. Станционные постройки, дома и заборы погрузились в сырой простуженный сумрак. Его слегка познабливало, и он несколько раз вставал с холодной, волглой от сырости скамейки, чтобы пройтись и хоть как-то согреться. Но согреться не удавалось. Его по-прежнему колотила мелкая нервная дрожь, привязавшаяся к нему еще в поезде.
…В Бологом он зашел в станционный буфет, взял стакан горячего чаю и присел у окна. Чай был жидкий, безвкусный и почему-то отдавал петушками. Он вспомнил, что раньше петушки продавались на рынке у реки и стоили пять копеек.
Цыгане распивали за соседним столом вино, громко спорили, перебивая друг друга и мешая русские слова с цыганскими, а цыганские - с русскими. Никто не обращал на них никакого внимания. Все почему-то поглядывали на полную белокурую девицу в синем платье, которая сидела с цыганами за одним столом, безучастно грызла семечки, сплевывая шелуху в свернутый из газеты кулечек. Он тоже посмотрел на нее, на миг встретившись с ее пустым немигающим взглядом.
Теперь ему казалось, что и цыгане, и станционный буфет, и все, что встретилось ему в пути, было давным-давно.
Все было давным-давно.
Когда-то, давным-давно, он ждал ее на этой же обсаженной сиренью и акацией площади, выходил на платформу, вглядывался вместе со всеми в сизую даль, где помигивали синие путейские огоньки. Но так и не дождался…

«Чернышов, как диккенсовский горбун, любил гулять ночью. «Хоть я и старик, мне приятнее всего гулять ночью, - привычно вспоминал он понравившиеся ему в недавно перечитанной книжке строчки. – Летом, в деревне, я часто выхожу спозаранку и до вечера брожу по полям и проселочным дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то и недель; но в городе мне почти не случается появляться раньше наступления темноты, хоть я, в благодаренье Богу, как всякое живое существо люблю солнце и не могу не чувствовать, сколько радости проливает оно на землю».
Он еще не исчезал из дому на несколько дней, а тем более недель, но ему страстно хотелось уехать куда-нибудь без смысла и цели. Именно эта не вполне осознанная цель – уехать без смысла и цели, волновала его. Ему казалось, что все расписанное, размеренное, назначенное, утвержденное, подернуто пылью сухой канцелярской тоски.
Ему и в армию хотелось попасть, чтобы изведать холодок неизвестности и горячее дыхание судьбы. Он понимал, что там будет стиснут железными рамками порядка, и обрадовался, когда понял, что ничего железного в жизни нет, что и в армии можно оставаться при своих интересах, что и там можно путешествовать, можно бродить, можно исчезать в лабиринтах памяти и снов. Ну и что из того, что отныне придется делать это уже не в гордом одиночестве, а вместе со всеми: вместе со всеми, срывая глотку, орать в пешем строю: «Пускай дожди и грязь, пускай палящий зной! Должна работать связь – закон такой!», вместе со всеми трястись в тесной летучке телефонного взвода и в районе неведомого ему сосредоточения, гремя железными катушками, тянуть в потемках телефонный провод.
В потемках… Командиром телефонного взвода был сержант Потемкин. Здоровый, горластый, сырой, чем-то похожий на обсыпанный солью шмат деревенского сала, он распоряжался вверенным ему взводом с нарочитой свирепостью, пугая ею маленького большеголового солдата Грецкого и такого же маленького, но упрямого рядового Васищева. Все они, в отличие от него, хорошо знали свое дело, а он, временно прикомандированный к телефонистам радист, путался во всем, как слепой котенок. Васищев учил его соединять зубами контакты, учил правильно бежать, чтобы металлическая катушка не била по спине, учил подсоединять провода к эбонитовому корпусу полевого телефона. И, благодарный всем за добро и науку, он с волчьим аппетитом ел потом из общего котла необыкновенно вкусную, заправленную армейской тушенкой пшенную кашу. И хохотал вместе со всеми, когда Потемкин в лицах показывал, как бедный радист тащил на себе неподъемную телефонную поклажу, как озирался в лесу и просил помочь.»

- Чем жил я? - размышлял, вспоминая, писатель. - Служил в армии, учился, работал… Мотался по городам и весям, писал о каменщиках и плотниках, о лесниках и механизаторах, писал о строительстве дорог и о прокладке линий электропередач, писал отчеты с собраний и конференций, ночевал в холодных гостиницах, согреваясь жидким чайком из граненых стаканов, обедал в сельских столовках, торчал на вокзалах и автостанциях в ожидании тихоходных поездов местного значения и застрявших где-то в пути автобусов, а он, Чернышов, что делал? Чем жил он?
А он, как и я, служил в армии, учился, работал… И тоже искал приснившуюся ему однажды девушку. Впрочем, об этом он почти никому не рассказывал. Он вообще никому ничего не рассказывал.
Он всегда был где-то рядом, похожий и не похожий на меня. Он всегда был моим ускользающим и меняющимся с годами двойником. Он всегда был лучше меня: чище, безгрешнее, добрее… И всегда почему-то несчастнее. Несчастье его заключалось в том, что он был абсолютно и безнадежно одинок. Поэтому, и только поэтому, его и не запомнил никто. Его не видели хмельным, он никогда и ни с кем не ругался. Он был похож на всех вместе и ни на кого – в отдельности.

И вот повесть закончена, сверстана, отпечатана в гранках. …И рассыпана.
Вот, что осталось от нее…

«…И он сразу, всем сердцем, ощутил сухой канцелярский запах отказа, уловив и особую благоговейную тишину, и синь вечера, застывшего в окнах, и весь этот неподвижно-странный мир с дробным стуком машинки за стеной и сизыми нитями сигаретного дыма, тающего под потолком…»

«Тонко, монотонно звенели над головой медные струны телеграфных проводов, и этот печальный прерывистый звон чем-то напоминал слабый, чуть слышный крик отлетающих вдаль журавлей. Временами провода отзывались на порывы ветра диким, отчаянным воем, и вой этот летел над полем несказанной тоской по всему, что было здесь когда-то и навеки пропало в призрачных далях утраченной памяти.
Чернышов лежал в рослой некошеной траве, и это над его головой ветер пел свои дикие степные песни, от скуки бренча обвислыми жгутами проводов. Сквозь густой шевелящийся лес травы, сквозь частую сетку богомольно кланяющихся былинок один за одним тянулись по склону большого холмистого поля черные распятия телеграфных столбов. Как на Голгофе, толпились они, поджидая своих страстотерпцев и мучеников и, как в те давно прошедшие библейские времена, катились над ними приливные волны тревожных торжественных туч».

Отредактировано - assolo 26 Марта 2013 17:19:54

у рассказа должен быть сюжет.
фабула.
Завязка, развитие, кульминация, развязка. могут быть так же один или два поворота - в зависимости от мастерства и желания автора.

в предоставленном произведении ничего этого нет. Есть поток сознания, отягощенный непонятно зачем вставленными кусками ненаписанных книг и строками чужих стихов.

к тому же все это сделано на не слишком высоком уровне, хотя и с претензией на красивость.
это по сути.
теперь по тексту.

Сперва об эпиграфе
Из-за сбитого ритма подозреваю, что это – кусок из песни. Пришлось прочитать несколько раз, чтобы понять, как это должно было прозвучать.
И это не могло не вызвать подспкудного раздражения
Заметьте, автор! Я еще не читала ваш текст, но уже испытываю по отношению к нему раздражение – и всего лишь от неудачно подобранного эпиграфа!
Подумайте над этим.
К тому же следует помнить, что опасность вставления песенных кусков в текст заключается в том, что читатель может не знать столь близкого автору произведения и не проникнуться нужной атмосферой. Для того, чтобы такой прием стопроцентно сработал, песня должна быть чем-то типа «В лесу родилась елочка» - то есть, быть известна поголовно всем, независимо от их музыкальных пристрастий. или же отрывок должен быть не просто отрывком из песни, плохо выглядящим без музыкального сопровождения и харизмы исполнителя, а стихами поистине гениального уровня – или хотя бы талантливой лаконичности, сродни афоризму.

«Мyтный cыpoй paccвeт, напоминающий oбмopoк пocлe бoлeзни, зacтaл eгo в пoлyпycтoм, вздpaгивaющeм нa cтыкax, вaгoнe cpeди cпящиx людeй, xopoшo знaвшиx, в oтличиe oт нeгo, кyдa и зaчeм oни eдyт. И oн нeвoльнo пoзaвидoвaл им тoй мимoлeтнoй дopoжнoй зaвиcтью, кoтopaя тyт жe и зaбывaeтcя, тoчнo ee и нe былo им

Первое же предложение переусложнено вводными и причастными оборотами, он-им-его-них-той-которая-ее, и вообще просто трудно читаемо. А ведь это предложение должно ловить читателя на крючок, завлекать, вызывать желание читать дальше

Пoeзд, eлe тaщилcя,

Лишняя запятая

oн cидeл, пpивaляcь к пepeгopoдкe, pacceяннo глядeл в oкнo и дyмaл o cтpaннoм нoчнoм звoнкe, нeoжидaннo copвaвшeм eгo в этy дopoгy. Oн и caм нe мoг ceбe внятнo oбьяcнить(,) пoчeмy oн,

он-его-он-сам-себе-он – многовато. Пропущена запятая перед Почему

вce cвoи нe тepпящиe oтлaгaтeльcтв дeлa, и бopмoчa в cвoe oпpaвдaниe

повторы. В тексте вообще очень много местоимений, особенно СВОЙ – полоть и полоть. Свой вообще слово-паразит, избавляться от него следует везде, где это возможно.

Oкaзывaeтcя(,) pacпиcaниe нe измeнилocь(,) и нa тaблo, кaк и пpeждe

Пропущены запятые – после вводного и между предложениями.

И вcпoмнилocь eмy(,) c кaкoй paдocтью

Пропущена запятая

выxoдил в мoнacтыpcкий пapк, зacыпaнный пaлoй лиcтвoй, и пoдoлгy бpoдил тaм в пoлнoм oдинoчecтвe, щypяcь нa coлнцe, зoлoтившee мaкoвки цepквeй и нaпoлнявшee жидeнький зaxлaмлeнный пapк тиxим зoлoтым cияниeм

повтор

были eгo мыcли, пoглoщaвшиe eгo цeликoм

повтор. Да и вообще коряво

Cтpaнный oн был(,) oднaкo(,) чeлoвeк,

Пропущены запятые вокруг вводного

oн нe cpaзy oтзывaлcя, кoгдa oкликaли eгo пo фaмилии, кaзaвшeйcя eмy вдpyг чyжoй. «Чepнышoв? - Дyмaл oн

он-его-ему-он. Царапает. Много этого.

Конечно, все эти изыски стиля можно отнести не счет не умеющего точно выражать свои мысли героя-писателя, но в том-то и дело, что его стиль мало чем отличается от авторского! Разницы практически незаметно. Та же самая рефлексия, то же самое нагромождение местоимений имеют место быть и далее, когда речь уже идет от лица вроде бы настоящего главгера, то есть автора
Те же самые переусложненные предложения

Его легкий стеклянный холодок он тут же почувствовал подмышкой, вспомнив бабушку, поившую его чаем с малиновым вареньем, озабоченное выражение ее лица, когда она разглядывала призрачное тельце градусника, нагретое его, писателя, детским теплом, водрузив на нос старомодные очки в круглой оправе

Предложение перестает быть грамматически связным – кого ЕГО поила бабушка чаем? По тексту выходит, что градусник. А детским теплом это градусник нагревал писатель, водрузив на нос старомодные очки.

отложил в сторону авторучку. Авторучка была прозрачная

повтор. много БЫЛья

литературный вздор, который навсегда оседал в недрах его старого письменного стола(,) и (,) как бы ненароком(,) уже потом, к вечеру

пропущены три запятые. А их, кстати, в этом предложении и без того немало. Не стоит так переусложнять! Не добавляет это красоты тексту, а вот ошибок и несогласованности - таки да, добавляет

все(,) написанное ночью, казалось ему бредом

пропущена запятая перед вводным

без литературных героев, которые никак не хотят подчиняться воле автора. Даже имя героя никак не давалось ему. Стоило ему назвать героя

повторы.неужели синоним не найти?

Стоило ему назвать героя каким-то именем, как повествование тут же начинало отдавать такой ненатуральностью, такой фальшью, что он в изнеможении бросал ручку и смотрел в окно, будто там, за окном, где день и ночь грохотали по железной дороге скорые и грузовые поезда, таился ответ на этот мучавший его вопрос

половина предложения сокращается легко и безо всякого вреда для текста. К тому же по тексту при таком построении фразы бросает ручку и все последующее делает Имя. Или – в крайнем случае – герой. Но никак не автор, упоминаемый как Он лишь в самом начале предложения.

он сам это чувствовал, боясь себе в этом признаться

повторы

они все же кого-то трогали, заставляли перечитать рассказ еще и еще раз(,) и даже иногда всплакнуть незнамо над чем…

ужасно! Зачем в рефлексию интеллигента и вроде как даже писателя вставлено просторечное выражение? Оно выглядит как коровья лепешка на ковролине! Пропущена запятая.

Однажды в электричке он увидел молодую женщину, читавшую газету, в которой он тогда работал. Только что созданная газета

Одно пояснение за другим - не очень. Повтор.

на минуту остановила взгляд на последней полосе, где впервые была напечатана подборка из трех его рассказов, иллюстрированных редакционной художницей… Он впился в нее взглядом

в кого???!!! В подборку? В газету? По тексту и правилам русского языка получается, что в редакционную художницу. опять пояснение за пояснением.

лязгнули буфера,

некрасивое словосочетание, к тому же неверное. Лязгают не буфера, а сцепление. Первый раз поморщилась, но не стала комментировать, но когда эта же корявость практически без изменений вставляется в текст второй раз…

электричка, все чаще и чаще стуча колесами, полетела дальше, оставляя позади череду вокзальных строений, обсаженных ракитами, рукастые контуры семафоров, стальные фермы моста, долгим ревом гудка разгоняя, как ряску, зеленую лесную тишь.

Некрасиво построенное предложение – после перечисления идет насильственный возврат обратно к упоминаемой в самом начале электричке. Так не делают – во всяком случае, в русском языке и через простую запятую. Нужен иной знак препинания, или иное построение фразы.

Почему так подробно запомнилось ему все это? Да кто знает, почему… Что-то театральное было во всем этом,

Корявый повтор

первое действие окончено, после антракта наступит действие второе, действующие лица

повторы

Он даже наклонился и поглядел под деревянное сиденье(,) и действительно увидел под ним

Пропущена запятая

А она, эта милая женщина, по-видимому, врач или учитель, придет домой и дома, конечно же, прочитает его рассказы. И непременно улыбнется чему-то, так и не узнав, что сидела рядом с автором этих трех, так тронувших ее(,) рассказов…

Очень коряво. Много запятых, к тому же одна еще и пропущена, лучше иначе построить, без такого их количества. Повторы.

сочиняя свои странные, без начала и конца, рассказы. И повесть, начатую незнамо когда,

лишнее свои. Чужие рассказы сочинять невозможно. К тому же эта фраза заставляет усомниться в профессионализме писателя – зарисовка без начала и конца не может по определению являться рассказом! И опять это просторечное незнамо, влезшее второй раз и неуместное так же, как и в первый.

дальше все то же самое
если автор решит править текст - можно браь в качестве примера выловленные ошибки первой части. если нет - не считаю нужными и я тратить свое время на бесполезную работу

Кто-нибудь, объясните мне - О ЧЕМ ЭТОТ РАССКАЗ?
Автор, как мне кажется, задумывал написать нечто с глубоким смыслом, но на выходе получилась жуткая ересь с буферами электричек и пустым чаем... Этот рассказ попался мне после неплохого "Проклятья заброшенного колодца", и в этом невыгодном для себя сравнении еще ниже упал в моих глазах - настолько, что мне приходилось развлекать себя проведением параллелей между описаниями девушек в этом рассказе и в "Проклятии".

Резюме. Плохо. Конечно, это не "мистика", но очень на нее похоже отсутствием сюжета. И вообще, что этот рассказ делает на конкурсе фантастов? В чем его фантастическая составляющая? Создается впечатление, что автор узнал про конкурс и решил отправить на него свой старый рассказ, написанный еще в нежном возрасте.

Спасибо за рассказ сказать не могу, но благодарю автора за старания :)

Отредактировано - LasarevDS 03 Ноябр 2011 18:32:28

Мой капитал читательского внимания иссяк примерно после трети прочитанного, дальше прочитал по диагонали и отправил данный рассказ в нижнюю треть моей рейтинговой конкурсной таблицы.
Не в жилу и не в тему, имхо.