СНЫ ЧУЖИЕ (фантастический роман)

Вместо пролога

ПРОБУЖДЕНИЕ

Тьма…
Обитель теней…
Прибежище забытых с пробуждением снов…
Пространство без звезд…
Тьма и тишина царят над миром. В них растворяется сознание. Мрак впитывается в разум, сливается с ним, превращает его в частицу себя…
Мрак и покой…
Боль ушла. Еще недавно она пылала в каждой клеточке корчащегося тела, пульсировала в каждой жилке, раскаленными иглами забиралась в кости, беспощадно рвала мышцы и дробила суставы…
Теперь тела нет…
Нет и боли…
Только покой…
Тишина…
Тьма…

* * *

Свет!..
Он накатывает белой слепящей волной, бьет мощно и жестоко гигантским огненным молотом сразу по всему, что определяет саму суть существования – по чувствам… разуму… телу…
Телу?..
Да – оно снова есть… Снова присутствует здесь и сейчас, на этой, внезапно сменившей бесконечность мрака, бесконечной же плоскости белого поля…
Но боли пока нет… пока…
Скоро придет и ее время. Она уже движется из-за горизонта, стремительно приближается – влекомый неведомыми могучими силами ледяной вал…
Приближается…
Вырастает над миром…
Неудержимо заполняет собой все – и ночную пустоту, и режущую глаза белизну поля…
Все ближе и ближе вращается уложенный на бок смерч, перемалывая в своей воздушной утробе глыбы прозрачного до черноты льда – крошит их, ломает, превращая в бешено выбрасываемые из клубящегося вала неровные лезвия мечей-осколков…
В какой-то момент страх даже уступает место восторгу – так величественно красива эта чудовищная, неуправляемая мощь стихии…
А потом вал обрушивается на вырванное из спасительной темноты тело…
И его вновь сминает , разрывает в мелкие клочья БОЛЬ!..
Страх…
Тьма…

* * *

Он пришел в себя от боли…
Это пробуждение не походило на те, другие, когда он не мог поднять век, будто пришитых намертво к живой коже лица, не мог даже плакать от отчаяния, лишь хрипел и корчился на чем-то жестком, глубоко врезающимся в напряженные до судороги мышцы спины. На этот раз боль привела сознание из мира грез в мир реальный, но не торопилась забирать его обратно. И он тоже не спешил. Просто лежал неподвижно и ждал…
Чего ждал?..
Новых мучений?..
Судорог?..
Беспамятства?..
Смерти?..
О, ее-то он принял бы если и не с радостью, то, по крайней мере, с облегчением. Нет, он не желал ее, не призывал к себе, ибо знал – именно борьба с ней была смыслом и целью его боли! Именно ее он должен был победить в этой бесконечной битве с собственной истерзанной плотью…
Он не желал ее, но готов был принять, как принимают удар достойного противника, когда схватка уже вымотала силы и душу, когда хлещущая из рассеченного лба кровь заливает глаза, когда уже ничего не чувствующие от усталости руки пропускают тот самый… один единственный… И падая на грешную землю ты почти благодарен срубившему тебя мечу…
Странно… Боль, кажется, понемногу затихает…
Может ли это быть?
Может ли быть, что бесконечная пытка, ежеминутно и ежечасно выдавливающая из израненного тела все силы, капля за каплей…
Он слишком устал, чтобы надеяться…

* * *

Мышцы почти не слушались. Извиваясь, будто полураздавленный червяк, на усеянном острыми каменными осколками полу пещеры, он полз к бегущему в нескольких шагах от него ручью и стискивал зубы, чтобы не заплакать от собственной беспомощности.
В нескольких шагах…
Наверное, когда-то ему хватило бы нескольких быстрых и легких шагов. Теперь на это пришлось потратить, кажется, целую жизнь…
Когда воспаленные, в кровь ободранные о корявый щебень пещеры, губы обожгла ледяная струя родника, он почувствовал себя почти счастливым.
Потом позволил себе снова впасть в забытье…

* * *

В очередной раз сознание вернулось уже где-то под вечер, судя по уплотнившемуся полумраку в пещере. Тем не менее, глаза стали видеть заметно лучше и двигаться уже было легче. Он даже умудрился немного приподнять голову и долго смотрел на колеблющееся от дыхания свое отражение в лужице воды.
Странное лицо… Одновременно и очень близкое и отталкивающе чужое… Скуластое, покрытое коротким, стального оттенка, мехом, с чуть выпирающими надбровными дугами, длинными бледно-бирюзовыми миндалинами глаз, рассеченных пополам узкими черными зрачками и с плотно сжатыми, почти фиолетовыми губами, слегка приподнятыми в уголках рта. Пушистую правую бровь наискось прорезал тонкий розовый шрам длиной в полпальца. Он непроизвольно улыбнулся и отражение послушно оскалилось, обнажив два ряда великолепных острых зубов, с четырьмя чуть увеличенными резцами – два сверху и два снизу, славная такая ухмылочка…
Что-то было не так в этом лице. Отчего-то виделись ему в нем черты двух разных существ… Очень разных… И еще билась в голове шальная мысль, будто большая часть этих черт принадлежала когда-то не ему.
Кто он вообще такой?.. Что делает в этой пещере, чудовищно слабый и практически беспомощный?.. Где его дом?.. Кто он?.. Что он?.. Чье лицо ухмыляется ему в зеркале воды?..
Вздохнув, он перекатился на спину. Так лежать оказалось на редкость неудобно – что-то болезненно давило в поясницу, наверное один из тех каменей, что валялись вокруг во множестве. Преодолевая слабость, превратившую мышцы в вялое желе, он снова перевернулся на живот и, повернув голову, увидел помеху. Это был не камень – на земле лежал сломанный меч: черная шероховатая кожа рукояти, серебряная огранка узкого полумесяца гарды, обломок лезвия меньше ладони длиной… Смутное воспоминание мелькнуло и тут же погасло, так и не сумев оформиться во что-то определенное. Рука сама собой потянулась к находке, но в плече внезапно вспыхнула острая боль, и он замер, пережидая приступ со стиснутыми зубами.
Предельно скупые движения съели остатки сил. В конце концов, он так и заснул на животе, совершенно измученный. Забылся сном, больше похожим на беспамятство… Но, тем не менее, впервые за все время его пребывания в пещере это был именно сон…

* * *

Разбудило его чувство голода. Живот стягивало сосущей пустотой и почему-то кололо в правом боку. Боль телесная отступила на задний план, притупилась, почти полностью перейдя в слабость. Нужно было что-нибудь поесть.
Он отполз к ближайшей стене и сел, опершись о нее спиной. Это оказалось непросто, но он справился. Огляделся…
Пещера была небольшая – шагов пятнадцать в поперечнике. Неровный свод потолка смыкался высоко над головой, в ощетинившемся сталактитами полумраке. У дальней стены из-под камней выбивался небольшой чистый ручей, пересекал пещеру и исчезал в щели входа, из которой заглядывала внутрь темная зелень какого-то кустарника.
Пещера как пещера, ничего особенного… хотя… много ли ему доводилось видеть пещер? Память на это ответа не давала и насиловать ее сейчас никакого желания не было. Вместо этого он занялся собой – где осмотрел, где ощупал… Должно быть, если глядеть со стороны, вид у него был довольно-таки плачевный: некогда добротная куртка из крепкой ткани с кожаной подбивкой изодрана донельзя и висит неровными лохмотьями, не в лучшем состоянии и штаны. По всей левой руке материя рукава заскорузла и склеилась с шерстью, а на плече, под узкой и ровной прорехой, пальцы наткнулись на изгиб длинного шрама. Ниже, на предплечье, обнаружился другой шрам, поменьше. Третий – на правом бедре. Еще один (помнил это, видел в отражении, когда пил из ручья) украшал правую же бровь. Возможно были и другие отметины, он не нашел. Да и не было особого толку в этих поисках – шрамом больше, шрамом меньше… память, кажется, не хранила ничего о том, когда и как все они были получены.
Неожиданное открытие он сделал, когда осматривал правую руку: прямо к рукаву куртки оказалась пришита кожаная перевязь с тремя плотными клапанами, в двух из которых были вставлены метательные лезвия… Что-то опять всколыхнулось в памяти, когда увидел эти бритвенно заточенные пластинки стали, формой напоминающие узкие древесные листья… Какое-то смутное видение темным облачком промелькнуло перед глазами. Собственное прошлое на миг показалось колодцем, в глубине которого плещется вода, реальная и, кажется, совсем близкая, но сколько ни вглядывайся в холодный мрак, никак ее не разглядишь – лишь взблеснет где-то во тьме каменной трубы серебристое зеркало поверхности, и взгляд тут же пытается ухватиться за нее, удержать манящий, кристально-прозрачный образ, но снова и снова проваливается в пустоту…
Удивительно… Не только лезвия и сломанный меч, но и другие вещи были ему странно знакомы. Конечно, он должен был помнить эту куртку и эти штаны (точнее то, что от них осталось), он должен был помнить стягивающий поясницу кожаный ремень, обшитый бляшками белого металла, и единственный сапог, уцелевший на ноге. Он должен был помнить как одевал их, оправлял на теле, разглаживал капризные складки ткани, подтягивал, застегивал… Должен был, но не помнил. Вещи были знакомы, но связать их с одеванием он не мог, будто родился прямо в них и прежде никогда не снимал. Нелепая мысль…
Эх, если бы еще было, чего поесть… «Коли нечего есть – спи.» Показалось, будто эти слова ему когда-то довелось слышать от другого. От кого? Какое-то время силился вспомнить, потом оставил свои тщетные потуги… В сущности, какая разница, сам ты доходишь до каких-либо идей или повторяешь идеи чужие – их автора в памяти все равно не сохранилось. Только слова, которые с легкостью можно приписать и самому себе.
Он лег там же, где и сидел – у стены. Вернее было бы сказать – завалился на бок. Сил еще хватило, чтобы подтянуть к груди непослушные, будто деревянные ноги, а потом сознание поглотил глубокий целительный сон.

* * *

Двигаться было тяжело… Двигаться было больно… Двигаться было необходимо… Он понимал это инстинктивно и, стиснув зубы, ломал сопротивление тела. Выбравшись из кустов, что закрывали вход в пещеру, сумел подняться на ноги и довольно долго просто стоял, опираясь рукой на холодный бок скалы. Голова кружилась, глаза, отвыкшие от яркого дневного света, приходилось щурить. Когда зрение немного пришло в норму, он начал осматриваться по сторонам. Вокруг были горы – отвесные серые уступы громоздились над руслом реки. Вода бойко журчала всего в полусотне шагов от входа в пещеру, надежно укрытого густым кустарником. Берег основательно зарос мелкой травой, из которой тут и там темными буграми торчали массивные гладкоспинные валуны. Дальше, ниже по течению, ущелье еще больше расширялось и можно было разглядеть темно-зеленые кроны растущих среди скал деревьев.
Он заставил себя оторваться от стены и сделать первый шаг. Покачнулся, но все же сумел сохранить равновесие, не упал. Ноги слушались с трудом, особенно правая, где на бедре все еще ныл затянувшийся шрам. Он медленно доковылял до ближайшего валуна и тяжело сел, переводя дух. Взгляд его скользнул вокруг и замер, зацепившись за металлический блеск, прячущийся в траве неподалеку. Что там лежало он разглядеть не мог, но смутная догадка сама собой подняла его и понесла вперед. Десять… Пятнадцать шагов… Ноги не выдержали – подломились в коленях – остаток пути он прополз на четвереньках и, задыхающийся, мокрый от пота, склонился над своей находкой.
Меч был копией того, что лежал в пещере. Черная кожа на рукояти, гарда полумесяцем, затейливая серебряная огранка… вот только клинок был цел – узкий, длиной почти в руку, плавно изогнутый. Пальцы коснулись полированного лезвия, чуть потускневшего от сырости и местами уже тронутого грязно-бурыми разводами. Он ожидал новой вспышки в голове, очередного смутного видения, эха потерянной памяти, но оказался не готов к тому, что случилось. Ничего… не было ничего. Просто пальцы ощутили холод металла и – ничего более. Возможно это случилось именно потому, что он хотел почувствовать хоть что-то… Он не знал.

* * *

Маленький обладатель роскошного рыжего хвоста не видел его и это было самое главное. Это давало шанс – шанс хищника на победу над более шустрой жертвой. Зверек, лихорадочно копавшийся в мягком песчаном грунте, был ему знаком. Он наверняка видел такого и раньше. Память, прикидываясь послушной, подсказала название: белка. Потом, будто издеваясь, выдала иное: таргал. Даже губу прикусил от обиды. Какое из этих имен подлинное, а какое нет – об этом память молчала. Впрочем, как бы ни назывался пушистый рыжий зверек, сейчас он был для него кое-чем особенным – добычей. А именно – тем, кого нужно сначала добыть, а уж потом гадать, белка это или таргал…
Плавно, стараясь почти не дышать, он отвел руку в сторону. Между большим и указательным пальцами медленно теплела сталь метательного лезвия. Взгляд вцепился в жертву, замер на ней и будто бы уже нанес смертельный удар… Зверек беспокойно шевельнулся, может почувствовав прицеливающийся взгляд, а может просто решив на всякий случай оглядеться по сторонам… В то же мгновение он чуть приподнялся над своим укрытием и точно рассчитанным движением кисти послал полоску стали в цель…
Метательное лезвие свистнуло в воздухе, ударилось вскользь о кору мощного развесистого дерева, отскочило вбок и, бессильно зазвенев, исчезло в траве. Маленький пушистый зверек, разминувшийся с летучей смертью всего на ширину двух пальцев, испуганно подскочил, бросил свою кропотливую работу и рыжей молнией шмыгнул в густой непроходимый кустарник.
Он поднялся из-за небольшого взгорка, за которым подстерегал добычу и вышел на полянку, сжимая кулаки от досады. Хотелось ругаться, но ругательства, как и многое иное, куда как более важное, остались где-то в неизвестном прошлом. Бросок вышел почти идеальным – подвела дрогнувшая от слабости рука, да и таргал-белка в самый последний момент повернулся боком.
Откуда у него было это умение – метать в цель маленькие и острые листовидные ножи – он не знал, да, честно говоря, и не задумывался над этим. Умел – и все тут… Да, как видно, еще и не очень-то хорошо умел, раз промахнулся по рыжему прыгуну и теперь вместо еды вынужден был ползать на коленях по высокой траве, разыскивая в ней утерянное лезвие.
Возвращался в пещеру голодный и злой, едва передвигая ноги от усталости. Нож, к счастью, удалось найти, но потратил он на это почти половину дня, да и наткнулся на него случайно, едва не располосовав себе пальцы о режущую кромку лезвия. В животе недовольно бурчало, тело настойчиво требовало пищи для восстановления сил. Ему невольно приходило в голову, что еще пара дней такой же «удачной» охоты и он уже просто не сможет выбраться из своего убежища, которое совсем скоро станет для него склепом… Склеп… Хм… Еще одно непонятное слово, от которого, к тому же, веет неприятным холодом и промозглой затхлой сыростью…
Когда прямо перед ним из травы вылетело что-то большое и темное, он даже не успел испугаться. Крупное мохнатое тело, едва не сбив его с ног, пронеслось по воздуху и рванулось вверх, медленно и неуклюже набирая высоту мощными взмахами широких пестрых крыльев. Он действовал почти рефлекторно – быстро присел, развернулся, едва успевая следить за полетом птицы и, выхватив из клапана наплечного пояса маленький нож, швырнул его в удирающее создание. Уже бросая второе лезвие, услышал громкий пронзительный клекот и понял, что попал. Впрочем, здоровенная пернатая тварь вполне могла унести в себе первый нож, но второй бросок по счастливой случайности угодил в шею птице и почти срезал ей голову, удивительно маленькую для массивного жирного тела. Едва подбежав к трепыхающемуся в траве пестрому кому перьев, он увидел, что все уже кончено – ему оставалось только наблюдать за короткой агонией добычи. Когда его крепкие зубы впились в еще теплую плоть и свежая кровь заструилась по подбородку, пачкая лохмотья на груди алым, он понял, что будет жить…
Восторга от этой мысли почему-то не было, ощущалось лишь непонятное мрачное удовлетворение.

* * *

Снаружи было тихо и темно. Туман устало полз над водой, поблескивая во мраке рваной седой шкурой. Сырой холод забирался под куртку и тысячами ледяных игл впивался в кожу, еще теплую ото сна. Он зябко поежился, оглядываясь на покрытые росой кусты, закрывающие вход в пещеру. Пробираться сквозь мокрую холодную листву – сомнительное удовольствие, а делать это два раза подряд – сомнительное вдвойне. Впрочем, даже не будь между ним и сухой постелью напитанных влагой зеленых часовых, он все равно не полез бы обратно. Не для того встал еще до зари, чтобы греться у воскрешенного после ночи костра.
Глубоко вздохнув, будто готовясь прыгнуть в покрытое тонким слоем льда горное озеро, он двинулся навстречу туману. На бег перешел только шагов через пятьдесят, уже на тропе. Маршрут свой давно знал наизусть – не первый день, чай, вытаптывал в сочной траве узкую тропку, делая это и при свете дня, и в вечернем сумраке. Теперь, вот, добрался до раннего утра. Крепнущее с каждым днем тело требовало движения, мышцы жаждали нагрузок. То, что еще совсем недавно едва ползало по пещере, теперь преодолевало в темпе бега шаг за шагом… тысячу шагов… десять тысяч шагов… километры… Слово всплыло в памяти и осело где-то неглубоко под черепом. Что оно означало? Меру расстояния? Времени? А может так называются здешние горы?.. Эдрах… - откликнулось в голове. Что это – эдрах? Река, лениво бегущая несколькими шагами левее? Или темнеющий в тумане колючий куст? А может то же, что и километры?.. Ответа, как обычно, не было. Молчала память своя. Молчала память чужая… Чужая?.. А если тоже своя?.. Если еще более своя чем та, другая?..
Ответа не было…
Тропа, существующая, по большей части, лишь в его воображении, медленно поднималась вверх, уходя вдоль обрывистого берега реки в сторону близких гор. Босые ноги бесшумно уходили в траву, нащупывали ступней упругую, влажную почву и сильным, но плавным толчком посылали тело вперед. Дыхание размеренно вырывалось сквозь стиснутые от холода зубы в такт ударам сердца.
Туман неохотно расступался перед ним, бесцеремонно потревоженный раньше срока, положенного всем дневным обитателям этого мира. Забот ему, впрочем, хватало и без этого странного бегуна. Он торопливо затягивал прорехи в своем мохнатом плаще, пробитые другой ранней пташкой – веселым утренним ветром. Тот, не обращая внимание на старого медлительного хлопотуна, пронесся над тропой, нырнул к водной глади, заставив живое зеркало недовольно сморщиться, потормошил заспанные, поникшие под тяжестью росы деревья. «Просыпайтесь! - шептал он им возбужденно, – утро уже готовится выглянуть из-за гор!..» «Грех подниматься раньше небесного странника, - отзывались листья сонным шорохом, – день будет долгим. Дай отдохнуть.» И ветер, разочарованно вздохнув, взмыл над верхушками крон, растворился в светлеющем небе, чтобы вернуться обратно лишь с первыми лучами солнца.
Трава мягко стелилась под ноги. Мелкие камни почти не ощущались огрубевшей кожей пяток, а крупные и острые он угадывал каким-то десятым чувством и аккуратно ступал мимо, избегая болезненных уколов, способных надолго испортить жизнь даже самому выносливому и сильному бегуну. Согрелся он раньше, чем выбрался из тумана. Тропа резко прыгнула вверх, карабкаясь на крутой земляной откос, и он вдруг выскочил из мутно-белой пелены по пояс. Некоторое время так и бежал, испытывая странное ощущение, будто двигается в океане молочной похлебки, вылившейся из огромного горшка какого-нибудь великана и затопившей весь мир по самые подножия гор. Потом тропа снова поползла вверх и скоро туман остался внизу, а впереди раскинулся чистый до прозрачности, первозданный мир, только еще собирающийся пробудиться ото сна. Прямо впереди высилась изломанная пирамида огромной горы, серебристая вершина которой уже начинала стыдливо розоветь под нежным взглядом поднимающегося где-то далеко за скальной грядой светила. Основание этой пирамиды возлежало на толстом меховом одеяле далекого леса, а верхушки пиков загадочно поблескивали из-за легких облачных перьев. Тропа, казалось, тянулась прямо к ним, перебрасывалась незримой лентой через пропасти и ущелья, иглой богов прошивала ледники и оползни, взбиралась на неприступные перевалы и срезала будто остро заточенное лезвие головы утесов.
Он вдруг чувство необыкновенного единения с этим уголком огромной земли, со всеми его обитателями, даже незнакомыми и еще не виданными, с этими горами, лесом, рекой… с тропой, сменившей поросший травой обрывистый берег на усыпанный песком и мелкими камнями каменный карниз, уходивший все выше вдоль вырастающей из-за редких, но густых колючих кустов гранитной стены.
В небе заметно светлело. Горы, между тем, еще больше потемнели на его фоне и украсились едва заметным светящимся ореолом. А внизу, в ущелье, сквозь которое мерно текла река, еще не развеялся ночной туман и густоту предрассветных сумерек еще не разбавило до серых тонов наступающее утро…
Он бежал, дыша ровно и свободно, чувствуя, как медленно вливается в мышцы усталость и вместе с ней так же медленно исчезает потребность бежать. Но пока эта потребность еще оставалась он продолжал измерять ногами каменный карниз, который вот уже скоро… совсем скоро…
Тропа, сузившаяся до ширины двух шагов, повернула, обходя выступ отвесной серой стены, нырнула вниз, прыгнула резко вверх, карабкаясь на неровно уложенные природой-мастерицей каменные плиты, провалилась в глубокую трещину. Он перепрыгнул ее легко, с усмешкой вспоминая, как смотрел на широкий провал в первый раз, сомневаясь, сможет ли перебраться на другую сторону. Теперь оставалось уже совсем чуть-чуть поднапрячься…
Обрыв возник перед ним внезапно. Он выскочил на край пропасти и остановился, успокаивая сбивающееся дыхание. Пот струился по телу, заставляя серый мех влажно блестеть. Мышцы ног чуть вибрировали от приятной усталости. Тело наполняло что-то вроде чувства сытости – оно было насыщено нагрузкой, насыщено еще не полностью, но уже вполне достаточно, чтобы можно было позволить себе сделать короткую передышку перед следующим «блюдом». Он медленно шагнул к самой кромке голого, источенного переменчивой погодой гранитного уступа и посмотрел вниз, испытывая необыкновенный трепет в груди, там, где бешено толкалось в ребра сердце…
Внизу, от подножия горной гряды до растворяющихся в утренней дымке далей, простиралась зеленая долина. Густой лес, самые высокие деревья которого не могли и вполовину дотянуться до его ступней, раскинул свой шелестящий полог во все стороны насколько хватало взгляда. Узкая темная лента реки прорезала этот живой монолит, смутно поблескивая сквозь переплетенные кроны. По странной природной прихоти река, вырвавшись из теснины одного горного ущелья, резко замедляла свой бег, с нарочитым достоинством катила свои воды по широкой причудливо изломанной дуге, и затем вновь возвращалась в горы, обрываясь клокочущим потоком буквально под ноги застывшему на вершине отвесного утеса наблюдателю, чтобы скоро затеряться в сумраке другого, более глубокого и узкого ущелья. С высоты скальной площадки было видно, что к левому берегу реки жмется обширная прореха в зеленом плаще древесного исполина. Значительную часть этой прорехи занимали поля, возделанные жителями небольшого поселения, видимого издали как тесное скопление еще не погашенных с ночи огней. Обитатели двух десятков приземистых деревянных домов уже пробуждались ото сна и при свете масляных ламп начинали свои насущные дела…
Он вдруг очень отчетливо представил себе просто и уютно обставленные комнаты этих маленьких (если смотреть на них с такого расстояния) домишек, их спокойно-деловитых хозяев, суетящихся жен и протирающих спросонья глазенки ребятишек… Неужели ему и впрямь приходилось когда-нибудь видеть все это своими глазами? Почему он уверен в том, что поселение внизу – лишь маленькая деревушка, что где-то существуют другие дома, большие и каменные, заполняющие собой огромные площади городов, с населением многочисленным, как деревья в лесу?.. Отчего, когда он смотрит на эти аккуратно выложенные досками конусы крыш ему вспоминаются крыши других форм и размеров, строения, разные по виду и назначению?.. И проступают из тумана забвения непонятные и странно знакомые названия: оврид, тарха, башня, сахтал, акведук…
«Ничего не помню,» - произнес он, напряженно вслушиваясь в вырвавшиеся из горла звуки таких знакомых и одновременно чужих слов.
- Онвид эр мраэр ра, - повторил он тихо. Потом повернулся и побежал обратно…

* * *

Дни текли, похожие друг на друга как братья близнецы. Он совсем уже окреп и ежедневные свои пробежки переносил легко, даже не ныли больше мышцы ног после стремительного подъема на уступ и последующего спуска вниз. Делал это дважды в сутки – рано утром и в вечерних сумерках, не зная откуда существует у него такая потребность. Днем не бегал никогда – опасался, что заметят живущие в деревне. Его постоянно тянуло туда, тянуло необъяснимо и мощно, столь же сильно, сколь и отталкивало. Несколько раз он порывался было идти в долину, веря и надеясь, что именно там, среди себе подобных, таится его прошлое. Один раз ему даже пришлось возвращаться с половины дороги – ноги будто бы сами развернулись и повлекли его обратно к пещере. Чего он боялся – того что прошлое не вернется никогда или того что оно все-таки вернется и поставит его перед выбором?.. Перед каким выбором?..
Тщательно отчистив от грязи и бурых пятен меч, он отыскал на берегу пару плоских, слегка шероховатых камней и долго точил о них клинок. Длинное, немного изогнутое лезвие было настолько острым, что легко сбривало шерсть на запястье, но он все равно раз за разом осторожно проводил им по теплому боку камня, поднимал на уровень глаз и трогал пальцем режущую кромку, будто выполнял некий давно забытый, но странно волнующий ритуал.
Он долго бродил вдоль реки, пока не нашел подходящее деревце – гибкое и прочное. Срезав, он аккуратно подсушил его несколько дней на солнце, остругал кинжалом, натянул тетиву, сплетенную из жил торгалов-белок… и быстро убедился, что тетива никуда не годится. Натянуть ее худо-бедно еще удалось, но уже после второго выстрела она попросту лопнула, больно хлестнув обрывком по щеке. Пришлось забыть о возможности попрактиковаться в стрельбе. Свив себе с полдесятка запасных тетив, он отправился выслеживать добычу покрупнее. Повезло. С первой же попытки ему удалось подстрелить тонконогое рогатое животное (которое он еще по первому знакомству мысленно окрестил козой).
Новая тетива вышла не в пример прочнее, а сам лук получился тугой и мощный. Стрелы, правда, после нескольких безуспешных попыток изготовить хоть один приличный каменный наконечник, пришлось попросту заострить и прокалить над огнем. Зато их можно было не жалеть. Охотиться сразу стало проще и если раньше он не связывался с крупной дичью, опасаясь, что при неудачном броске зверь сможет удрать от него вместе с драгоценными ножами, то теперь те же козы стали для него легкой добычей.
Самым сложным оказалось получить огонь, но он справился и с этим, еще до того как начались его пробежки на уступ. Память, упрямо молчавшая о прошлом, лишь выдающая время от времени малознакомые слова и смутные отголоски воспоминаний, в житейских вопросах на подсказки не скупилась. Пара белых булыжников, сломанный меч, да пучок сухой травы – решение казалось удивительно простым… К концу дня он проклинал свою память, хранящую совершенно бесполезные, бессмысленные сведения. Камень улетел в один конец пещеры, меч – в другой. Наутро он вновь упрямо долбил булыжником по куску стали, высекая искры на ломкие стебли, довел себя до полного изнеможения, бросил все… и позже начал заново. Когда ноздри защекотал запах дыма, он едва не расплакался. Больше не нужно было дрожать по ночам и есть сырую дичину.
Итак, дни-близнецы текли своим чередом, то наполненные теплом и светом, то обрушивающие на землю потоки воды из низких туч. Он охотился, подолгу плескался в неглубокой прохладной реке, вечером бегал на уступ, потом возвращался в пещеру и засыпал, завернувшись в шкуры, чтобы еще до наступления утра проснуться и снова бежать по уже заметно утоптанной тропе на свидание с рассветом. В деревню тянуло все меньше и меньше. Память все реже беспокоила эхом событий прошлого. Он постепенно привыкал к своей одинокой жизни, даже, в общем-то, не вполне уверенный, что раньше ему приходилось жить иначе… Вот только иногда, обычно во время дождя, начинало слабо ныть правое бедро. Он раздвигал пальцами мех и озабоченно трогал притаившийся на пол-ладони ниже ягодицы длинный белый шрам. И почти тотчас же неприятно покалывало под сердцем, где шрама (он убеждался в этом каждый раз) никакого не было и в помине…

* * *

Его давно уже не будил по ночам холод – спать на ложе из сухого мха и козьих шкур было намного лучше, чем на камнях; правда костер ближе к утру почти полностью превращался в золу, зато сами ночи несравненно потеплели с того дня, как он впервые очнулся здесь. Не тревожило его темной порой и зверье – само его присутствие в этом каменном мешке отпугивало тех, что были помельче, да послабее а с крупными и зубастыми сталкиваться ему до сих пор не приходилось. Обычно он просыпался сам, примерно в одно и то же время, просыпался и невольно вздрагивая лез в гущу торчащих из жерла входа мокрых кустов.
Сегодня было иначе…
Он выпал из сна внезапно, именно выпал, ибо во сне сорвался с обрыва в бездонную пропасть и… сразу оказался в своей пещере. С трудом осознав, что проснулся и бездна под ногами была лишь ночным видением, сел на ложе, переживая призрачное падение в пустоту. Сердцебиение скоро поутихло, но некое смутное беспокойство продолжало витать в воздухе, тревожа воображение. Снаружи было еще совсем темно, спать, однако же, расхотелось. Помаявшись некоторое время на показавшемся вдруг отчего-то особенно жестким ворохе шкур, он встал и, хлебнув из ручейка ледяной водицы, выбрался наружу. Ночь стояла теплая, почти душная, только от реки веяло приятной прохладой и он, поколебавшись, решил спуститься к воде и умыться, а может и окунуться целиком, раз уж навалилась бессонница.
Высоко в черном глубоком небе висела бледная луна. Вторая, та что была побольше и поярче, уже успела уйти за горы, но света хватало, а блестящая дорожка на воде даже немного слепила глаза, успевшие привыкнуть к плотному пещерному мраку. Поэтому два темных пятна на водной глади он заметил сразу и застыл без движения. Два больших продолговатых предмета покачивались недалеко от берега, зацепившись за полощущийся в реке древесный сук.
«Бревна.» - Сказал он себе мысленно, уже входя в воду и твердо зная, что увидит сейчас не бревна…
Это были трупы. Тела двух ребят, совсем еще мальчишек, твердые, холодные, еще не успевшие распухнуть от воды и стать добычей жадных до падали рыб. Они могли бы показаться живыми, вот только стеклянный взгляд помутневших глаз и оскаленные в смертной муке рты не оставляли никаких сомнений в том, что две юные жизни уже не принадлежат этому миру. Он выволок их на берег, дрожа как в ознобе и некоторое время просто стоял и растерянно смотрел… Мысли путались… Тело била дрожь, а по спине стекали струйки жгучего пота…
Оба паренька были страшно изрублены… За что же их так?.. Кто?.. И кто они сами?.. Может… из деревни?!..
От этой мысли ему стало вдруг так жарко, что он даже перестал дрожать. Река протекала совсем рядом с поселением. Тела вполне могли попасть в воду именно там, ведь, судя по всему, погибли они еще недавно и не могли плыть вниз по течению слишком уж издалека.
Он колебался мгновения, не зная что ему делать с мертвыми. Потом решил, что им теперь уже все равно где лежать, а позаботиться о них можно и позже. Приняв решение, побежал. Не по привычной тропе, а вдоль берега – туда, где река, прежде чем втечь в ущелье, проходила под нешироким деревенским мостом.

* * *

Тишина… Поскрипывают под ногами плохо подогнанные доски настила, журчит где-то внизу вода, в кронах деревьев щебечут, приветствуя утро, птицы… Но это – не то, не те звуки, которые ожидаешь услышать, оказавшись на окраине просыпающейся деревушки. Ни шума, ни топота, ни хлопанья дверей… Даже дымка над крышами нигде не видать, хотя гарью откуда-то и тянет… И еще чем-то пахнет… Нехорошо пахнет… Недобро…
Он медленно, точно пугливый зверь к водопою, приближался к деревенской ограде – тыну из вкопанных в землю бревен, затесанных на концах в острия. До узких ворот оставалось всего несколько шагов, когда неожиданно вспомнил, что даже не удосужился прихватить с собой меч или лук. Из оружия при нем были только метательные лезвия, с которыми он не расставался, даже когда ложился спать. Впрочем, теперь раздумывать было уже поздно. Ноги сами внесли его в проход между на треть приоткрытыми массивными створками…
Первое тело лежало у самых ворот. Крепко сложенный мужчина распластался на земле лицом вниз. Из его спины, покрытые темной запекшейся кровью, торчали наконечники двух стрел. Правая рука крестьянина мертвой хваткой сжимала обломок копейного древка. Из одежды на убитом были только кожаные штаны – видно даже не успел одеться, выскакивая из дома в гущу битвы. Другие защитники деревни лежали здесь же, на годами утаптываемой сотнями ног деревенской площади, располагавшейся между воротами и срубами ближайших домов. Полураздетые и плохо вооруженные, едва успевшие проснуться, они выбегали на улицу… и все остались здесь, утыканные стрелами, изрубленные, растоптанные, так и не сумевшие отвести беду от своих семей.
Он шел по поселку с каким-то жутким чувством нереальности происходящего. В голове бились вопросы, которые он уже задавал себе там, у реки, над телами двух убитых подростков: Кто это сделал?.. За что?.. Чем перед ними провинились эти несчастные?..
Площадь, усеянная убитыми жителями, осталась позади. Он шел теперь по единственной узкой улочке между двумя рядами плотно прижатых друг к другу плетеных оград двориков… Поле боя сменилось полем бойни… Перебив взрослых мужчин и молодых парней, способных оказать хоть сколько-нибудь серьезное сопротивление, захватчики пошли по домам, безжалостно истребляя все живое – женщин, детей, стариков… даже домашних животных… Ад – возникло в голове короткое и страшное слово… Ад и резня… Взгляд блуждал по останкам того, что еще совсем недавно было местом, где вовсю кипела мирная жизнь. Теперь оно стало прибежищем смерти и последняя представала перед ним в самых жестоких и уродливых своих формах…
Вот посреди пыльной улочки лежит тело девочки-подростка, разрубленное почти надвое от плеча до пояса. Рубили, похоже, наотмашь в спину. Лицо ее скрыто придорожной травой и он рад, что не может его увидеть…
Вот, на пороге дома (наверное, своего собственного) раскинулась обнаженная молодая женщина. Она, с виду, совсем не пострадала, особенно лицо. И даже глаза смотрят на розовеющие в лучах восходящего светила облака почти осмысленно. Только заглянув в них он отшатывается прочь – последний взгляд не может лгать, несчастной не дали умереть слишком легко…
А совсем рядом, всего в паре шагов, - двое мертвых ребятишек. Это мальчик и девочка, совсем еще маленькие, быть может – ее дети. Глаз мальчика ему не видно, а девочка и сейчас смотрит на мир так, как, должно быть, смотрела при жизни – удивленно и растерянно. И от этого взгляда перехватывает дыхание, а кулаки стискиваются до хруста в суставах…
Стоп! Кто это стоит там, в проеме двери?!.. Неужели…
Сердце останавливается едва начав биться, а пустившиеся бегом ноги врастают в землю. К широкому дверному косяку прислонился мертвый старик. Ему не дает упасть короткое толстое копье, насквозь пробившее впалую грудь и глубоко вошедшее в дерево стены. Совсем белые от седины волосы осторожно шевелит бродяга-ветер, кажется, забывший обо всех своих привычных шалостях в этом царстве смерти. Глаза мертвеца приоткрыты, в них навеки застыло болезненное непонимание происходящего.
Покачиваясь будто пьяный, ошеломленный увиденным и задыхающийся от запахов крови, гари и тления, он выбрался из ворот деревни и побрел к реке, в сторону от моста, с которого сошел на этот оскверненный убийством берег. В заполнившей сознание темной пелене вдруг ярким бликом вспыхнуло воспоминание – освещенный десятками масляных ламп и чадных факелов каменный коридор, свет отражается на многих лезвиях, яростно кромсающих полумрак, звон и крики отражаются от стен, болезненно ударяют в уши, а на полу, так же, как и здесь…
Он сразу понял кто перед ним, едва разглядел лежащие на берегу тела. Убитых оказалось четверо. Трое из них были одеты в одинаковые плетеные безрукавки из мягкой лозы, под которыми тускло серебрились другие безрукавки – из железных колец. Похоже, нападение застало их врасплох: один был убит брошенным в спину топором, от удара которого не смогла спасти даже кольчуга. Другой успел вытянуть меч наполовину, прежде чем второй топор проломил ему висок. Третий все же вступил в бой… и проиграл.
Жалости к мертвецам на сей раз в нем не шевельнулось, ибо эти трое, несомненно, были одними из тех, кто устроил в деревне бойню. Запоздавшее возмездие в лице воина-одиночки настигло их на речном берегу. Герой находился здесь же – сидел на траве, у поваленного бурей ствола могучего дерева, опустив голову почти на самые колени, будто его неожиданно сморил сон. Из рассеченной головы у парня еще сочилась кровь, пропитывая спадающие на плечи длинные жесткие волосы огненно-рыжего цвета. Он подошел ближе, рассматривая одежду убитых, показавшуюся ему необычной… Одежда, доспехи и даже их лица оказались расписаны бесформенными голубыми и серыми пятнами… Голубыми и серыми… Голубыми и…
Серый и голубой вдруг расплылись перед глазами, слились в клокочущий двухцветный водоворот сквозь который…
Каменный коридор… блики света на клинках… грохот боя… крики отражаются от стен, болезненно ударяют в уши, а на полу, так же, как и здесь… тела в пятнистых доспехах, с пятнистыми куртками… сапогами… лицами… и другие тела, в изумрудно-зеленой одежде замковой стражи… там, в глубине коридора, такие же изумрудно-зеленые бьются с пятнистыми… взмывает над головами сражающихся длинный широкий меч, разбрызгивая по стенам что-то темное и влажное… перекрывая дикий шум доносится могучий рев:
- Уводи мальчишку, Ко!.. Уводи!..
В видение неожиданно вторгся посторонний звук, вырвав его сознание из круговерти нахлынувших воспоминаний…
Рыжеволосый застонал и сел, тяжело откинувшись на древесный ствол. Серо-зеленые глаза, мутные от боли, уставились на стоящего перед ним незнакомца. Правая рука, до сих пор скрытая вытянутыми ногами, медленно поднялась вверх и на миг блеснуло лезвие узкого и длинного клинка, обильно покрытое запекшейся кровью. Потом рука бессильно упала вниз, раненый снова издал мучительный стон и вдруг заговорил.
- Эжер харриль… - Разобрал он. – Мьяви норт веллиль…
Потом глаза рыжеволосого закрылись, он обмяк и как тряпичная кукла повалился набок…

* * *

Он вообще плохо запомнил как тащил рыжеволосого к пещере. Под ногами плескалась холодная речная вода, сверху немилосердно жарило солнце, ступни вязли в песке и пот струился по телу горячими потоками, но останавливаться было никак нельзя, даже чтобы просто напиться. Ему нужно было ДОНЕСТИ и он ДОНЕС, и лишь после этого упал рядом с раненым на каменный пол, едва способный дышать от усталости…
Очнулся уже за полдень и первым делом бросился осматривать рыжеволосого. Тот лежал в той же позе, в которой он его оставил. Дыхание тяжело приподнимало мохнатую грудь, лоб дышал жаром, повязка на груди была чистой, а вот сквозь светло-голубую ткань, перетягивающую широкий упрямый лоб, зловеще проступало темное влажное пятно. На бинты он порвал снятый с шеи одного из убитых рыжеволосым «пятнистых» широкий и тонкий платок. Сейчас ему хотелось биться лбом о стену, что не догадался вернуться в деревню и отыскать там какие-нибудь лекарства (благо хоть запасся тканью на перевязки). Как выглядят эти самые лекарства он, правда, не помнил, но знал, что они должны существовать и наверняка узнал бы их, едва лишь увидев. Теперь же оставалось только размотать тряпицу, тщательно промыть свежей водой кровоточащий порез на рыжей голове и заново перетянуть рану чистым «бинтом». Потом он взял обломок меча, вышел из пещеры и до самого заката копал в мягком прибрежном грунте большую квадратную яму. Опустив в нее тела двух мертвых мальчишек, он аккуратно завалил могилу землей и песком, а потом, чтобы не потерять место, привалил в изголовье большой приметный камень…
Память больше не торопилась напоминать ему о прошлом. Ясная картина ночного боя в длинном каменном коридоре поблекла и казалась чем-то совсем далеким, нереальным… Было ли это на самом деле?.. Не было ли?.. Ему оставалось только вздохнуть и вернуться в пещеру, к раненому.
Едва преодолев заслон из кустов, закрывающий вход в его убежище, он замер на пороге. Ему показалось… Да нет же! Раненый и впрямь говорил!.. Он подбежал к распростертому на плаще телу и склонился над ним, боясь поверить в очевидное. Рыжеволосый не очнулся. Тот просто бредил – шептал, выкрикивал, выплевывал полувнятные слова и целые фразы в чуткую тишину пещеры.
Некоторое время он просто сидел и разочарованно слушал как перекатывается под каменными сводами потревоженное эхо. Потом оттенки чужой речи чем-то привлекли его внимание. Что-то знакомое было в рокочущих, с трудом произносимых рыжеволосым словах. Что-то давно забытое шевельнулось в душе и неожиданно болезненно кольнуло в бедре, на месте заросшего шрама, тут же отозвавшись вспышкой боли под сердцем…
- Тарх… Мьерри та… Вьелин… Эжер харриль…
Каждое слово отзывалось в груди новыми уколами и он прижал руки к тому месту, где за решеткой ребер бился живой испуганный зверек, словно боялся что тот пробьет себе путь сквозь преграду костей и вырвется наружу.
- Мьер… ри… та… р-рукх… вре… а… арх… - Речь рыжеволосого перешла в совершенно неразличимое бормотание. Скоро раненый совсем затих и он на некоторое время снова погрузился в тишину, слыша лишь слабое журчание воды, чужое неровное дыхание и тяжелые удары медленно успокаивающегося сердца в собственной груди…
- Эжер харриль, - отчетливо произнес рыжеволосый. Сердце судорожно толкнулось в ребра и замерло. Ему вдруг показалось, что он понимает эти слова… Нет, пока не понимает, но еще совсем немного… Еще чуть-чуть… Звуки крутились в голове, никак не желая выстраиваться в стройную и понятную мозаику речи… Еще немного…
- Миль виррах… Кирх альгер вьелин Арк…
В голове что-то взорвалось… Кости лопнули и брызнули в стенки черепа крошечными колючими осколками, заметались, рикошетируя… Болезненный звон, родившись в затылке, заполнил все тело… На сомкнувшихся тисками зубах захрустела отколовшаяся эмаль… Пальцы впились в камень… Сломался коготь… Лопнул под напором живой плоти гранитный булыжник…
- Помощи не будет… - прошептал рыжеволосый, - Арк в огне… глупый старик… я не… не помощь… я – смерть… я… нет… а-ах-х…
Раненый снова затих. Замер и он, перестав раскачиваться в такт слышимым словам и выпустив из изодранных в кровь пальцев раскрошенные каменные осколки. Память ударила в него тяжелой, высокой волной и он забарахтался в ней, как беспомощный новорожденный щенок… А потом, когда ему уже казалось, что он выплывает, набежала другая волна и поглотила его без остатка…
- Глупый старик… - рыжеволосый застонал, - Арк в огне… в огне… помощи… нет…
- Помощи нет, - эхом отозвался он, - Арк в огне… Хорл мертв… Кьес мертв… Все мертвы… Один я остался… Только я один… Один…

Д. Луженский
04.07.2005