Орлов Владимир

Автобиография

О СЕБЕ

Я - москвич в четвертом поколении (предки мои были подмосковными - можайскими и дмитровскими). И проза моя - московская. Правда, юношеские увлечения на несколько лет переносили мои интересы в Сибирь. Но и увлечение Сибирью свойственно москвичам.
Родился я 31 августа 1936 года. Тридцать два года прожил в коммунальной квартире посреди Мещанских улиц, южнее Останкина и Марьиной рощи. На 1-й Мещанской окончил школу, потом этой же улицей троллейбусом ездил на Моховую - там и теперь размещается факультет журналистики МГУ. Годы те - конец пятидесятых - были шалые, весело-мечтательные, с брожением умов и идеалов. На факультете больше митинговали и творили, нежели учились. Меня в ту пору привлекало кино. Я простодушно полагал, что именно кино заменит собой литературу, живопись и музыку. Но после третьего курса мне пришлось прекратить сценарные старания, как и занятия спортом. Заболели родители, и средства на прокорм семьи я был вынужден добывать репортером знаменитой тогда четвертой полосы "Советской России". В 1957 году я впервые попал в Сибирь, сначала на алтайскую целину, потом на Енисей. В дипломную работу вошли очерки о строителях дороги Абакан-Тайшет. После защиты диплома меня пригласили в "Комсомольскую правду". Там я и проработал десять лет. В разных отделах. Много ездил и писал. И скоро понял, что одними очерками, корреспонденциями и репортажами я не смогу передать свои впечатления и суть своей натуры. И отважился писать вещи протяженные. По ночам, утром перед работой (на работу, естественно, опаздывал). И вот в 1963 году в журнале "Юность" был опубликован мой роман "Соленый арбуз" (роман экранизировали, спектакли по нему шли в театрах Москвы, Минска, Красноярска), а в 1968 году - роман "После дождика в четверг". Сочетать ремесло и прыть газетчика с несуетным искусством прозаика было невозможно, и я в 1969 году из "Комсомолки" ушел. На вольные хлеба (с 1965 года был членом СП СССР). Хлеба эти оказались тощими и трудно обретаемыми. Да и в моих издательских делах пошли дожди. Лет семь меня почти не публиковали. Набирали мои тексты и разбирали. Возможно, у кого-то, недреманного, на верху, возникло соображение, что ничего хорошего от меня ждать не следует. К тому времени во мне угас романтизированный оптимист. Все очевиднее становился социальный мираж, в каком мы жили. Преуспевали же в нем циники и обманщики, они-то этот мираж для своих нужд и оберегали (и теперь они же преуспевают). Я живу под знаком Девы. Стало быть, человек благоразумный. Вернее, благонамеренный и фаталист, принимающий реальность как данность, в коей я изменить ничего не могу. Я не скандалист, драться не люблю, а может, и не умею. Для меня идеальный человек - Иоганн Себастьян Бах. Он был типичный бюргер, добывал блага для семьи, искал выгодные места службы, любил пиво, лупил палкой дурных учеников. А в своих творениях поднимался в небесные выси. Бывая в Германии, я объездил многие места, связанные с жизнью автора "Кофейной кантаты" и "Страстей по Матфею". Позже я понял, что прототипом моего Данилова был прежде всего именно Бах.
Но я отвлекся... Просто семидесятые годы еще раз подтвердили мне истину - в творческой судьбе русского литератора существенным должно быть терпение и способность сохранить самостоятельность своей личности. И необходимо делать то, что ты умеешь и любишь делать. В 1972 году я закончил роман "Происшествие в Никольском", его набрали в "Новом мире", два года я жил надеждами, но цензура мои надежды отменила. Подзарабатывал я тогда "внутренними" рецензиями и даже перевел для Детгиза повесть "с лезгинского". Лишь в 1976-м просветленно-изуродованное цензурой "Происшествие" выпустил "Советский писатель". А я уже наполовину написал "Альтиста Данилова", не думая, понесу ли я его куда-либо, и потому пошел на издательский компромисс. "Происшествие в Никольском" - бытовая драма. Когда я писал "Происшествие", некие свойства моей натуры (воображение, скажем), видимо, были угнетены и требовали освобождения и выхода. И я неожиданно для себя написал рассказ о любви останкинского домового (жил я уже в Останкине). Рассказ, к сожалению, был опубликован лишь через шестнадцать лет. Я люблю сказки, фантастику, в детстве был заворожен мхатовской "Синей птицей" и чистым, догригоровическим "Щелкунчиком". Среди самых уважаемых мною писателей - Апулей, Рабле, Свифт, Гофман, Булгаков, и потому естественным вышло мое обращение к жанру магического реализма. Три года происходило тихое, но и с чудесами продвижение романа "Альтист Данилов" в недрах "Нового мира", и в 1980-м он был наконец напечатан. Интерес к нему публики (и у нас, и во многих странах мира - роман издали в США, Германии, Франции, Японии и т.д.) оказался и для меня удивительным. Я испытал состояние человека, услышавшего медные трубы. Оно вышло для меня утомительным и наскучило (хотя и не сразу). А вот "Аптекарь" (тоже тихо продвигался к публикации в "Новом мире" два года) впечатления не произвел, страна была уже политизирована, и на меня досадовали - не отразил злобу дня. Но меня-то интересуют ценности вечные. Впрочем, тогда я посчитал невнимание к "Аптекарю" объяснимым: кому нужна моя проза, и литература вообще, когда появилось столько умнейших людей, чьи речи и благородно-честные лица и меня приманивали к экрану телевизора! Несколько лет сочинял лишь эссе. Но однажды ощутил, что писать мне необходимо (натура требует!). Хотя бы для самого себя. Для собственного душевного и житейского равновесия. И начал роман "Шеврикука, или Любовь к привидению". Журнал "Юность" печатал его кусками по мере завершения мною сюжетных блоков. Как и почти все другие мои сочинения, роман вышел импровизационным. В 1997 году я поставил в нем точку. Получилась третья часть триптиха "Останкинские истории" ("Альтист Данилов", "Аптекарь", "Шеврикука").
Среди прочих побудительных причин к написанию "Шеврикуки" была и следующая. В 1989 году я согласился стать руководителем семинара в Литинституте. Я вынуждал своих студентов выполнять обязательные (на мой взгляд) работы, требовал от них новых сочинений, а сам-то - что же, сам-то каков? Неловко выходило... Нехорошо... Сочинение "Шеврикуки" неловкость сняло. Уговаривали меня прийти в Литинститут долго. Я отказывался, полагая, что не способен к этому занятию и что вообще нельзя кого-либо научить стать писателем (ну, не писателем, литератором, я чрезвычайно уважительно, даже с
трепетом отношусь к слову "писатель", себя же держу в разряде сочинителей). Но с ходом времени понял, что, как человек более литературно-переживший, могу помочь творческому развитию семинаристов. Занятия увлекли меня, а в дрязге нынешней смуты и свары принесли и столь необходимое человеку ощущение полезности собственных дел. Происходило и взаимовлияние. Призывая студентов второго (для меня) семинара писать вещи детективные (многие не умели строить
сюжет), исторические (дабы ощутить не только горизонтали, но и вертикали бытия), я и сам отважился взяться за роман остросюжетный, с свидетельствами пусть и недавней истории Отечества (условное название - "Бубновый валет").
Из смежных искусств более всего почитаю музыку (ставлю ее выше
литературы), живопись и театр. Благодарю судьбу за то, что среди моих
приятелей много художников, музыкантов и актеров. За "Шеврикуку" мне
присуждена премия Москвы в области литературы и искусства. Получал я ее в хорошей компании - с Таривердиевым, Лундстремом, Джигарханяном и др. Партия любителей пива, имея в виду роман "Аптекарь", наградила меня литературной премией - "за мистическое освоение русской пивной мысли". Награда состояла из ящика ирландского пива "Гиннес", и я принял ее с благодарностью и удовольствием.

27 апреля 1999 года
Владимир Орлов