Сын волчьего солнца

Ждан сбросил на землю освежеванную тушу небольшого оленя, которую нес на плечах, положил рядом с тушей сверток из больших лопухов, в котором находилась оленья требуха – они только задерживают его. Если все будет хорошо, он успеет вернуться сюда раньше, чем его добычу отыщут звери. Если все будет хорошо. Если…
В следующее мгновение он уже бежал. Почва мягко пружинила под постолами, сучки на ветках кустов пытались зацепиться за одежду, но он мчался сквозь чащу стремительно и беззвучно. В опущенной руке в такт шагам покачивалось, отблескивая синеватым жалом, короткое копье, да колотила по бедру рукоятка ножа. С каждым шагом запах гари становился все сильнее, и в шелесте листьев ему слышалось: «Торопись!».
Вот, наконец, и опушка. Душа рвалась вперед, требовала мчаться в поселок, но Ждан, пригнувшись, укрылся в кустах. Раздвинул ветки, выглядывая из леса.
…Поселок перестал существовать. Крыши полуземлянок, крытые толстым слоем дерна, провалились, из образовавшихся ям торчали обугленные бревна перекрытий, многочисленные хозяйственные постройки превратились в груды углей, уже рассыпающихся седым пеплом… Людей видно не было – никто не ходил среди развалин, не слышался детский плач. Вдруг взгляд Ждана, скользящий по картине разрушения, словно споткнулся – к высокому столбу, который возвышался посреди поселка, тяжелым копьем было пригвождено тело старосты Игната. Ветерок развевал седые волосы, трепал подол залитой кровью рубахи – бурые пятна были видны даже издалека.
Последние сомнения исчезли: поселок погубил не случайный пожар, на него кто-то напал! Но кто? Соседи? Нет. Вряд ли. Скорее всего, половцы. А то, что он никого не видит, может означать только одно – остальные посельчане или убиты, или уведены нападавшими. По сердцу словно полоснули ножом – Милана…
Ждан змеей выскользнул из кустов, и, прячась в высокой густой траве, устремился вперед.
…Случилось то, к чему Ждан уже был готов – в поселке не оказалось никого живого. Половцы убили всех мужчин, а женщин и детей, достаточно взрослых, чтобы перенести переход по степи, увели с собой. Дети, бывшие слишком маленькими, разделили судьбу мужчин. Но посельчане дорого продали свои жизни – Ждан нашел тела шестерых половцев.
Обойдя поселок, Ждан подошел к столбу, к которому был пригвожден Игнат. Рука легла на отполированное древко копья.
- Не трогай, - вдруг прошептал староста, чуть приподнимая голову. На окровавленном лице блеснули слезящиеся глаза. – Сначала выслушай меня…
Ждан кивнул. Он понимал, что старик вряд ли протянет долго, и времени на вопросы не оставалось – пусть Игнат скажет то, что хочет.
- Они пришли позавчера утром, на рассвете… Полтора десятка, не больше… Баб, девок и детей увели… Ушли на полудень, – староста говорил короткими, словно рублеными фразами. Дыхание с хрипом вырывалось из пробитой груди, кровь изо рта пятнала бороду. – И Миланку твою тоже забрали…
Он внезапно остро взглянул на Ждана.
- Если, то, что о тебе говорят в поселке – правда, ты их догонишь. Я в это не очень-то верю, но люди зря болтать не станут… Теперь дергай.
Голова его упала на грудь, изо рта тянулась тонкая ниточка кровавой слюны. Ждан, понимая, что он ничего не может сделать для Игната, кроме как дать ему быструю смерть, мягким, уверенным движение выдернул копье, и тело старосты осело на истоптанную, забрызганную кровью землю.
Ждан вытер жало копья скомканной тряпицей, потом легко поднял тело старика, и зашагал к окраине поселка.

* * *

Пламя погребального костра уже прогорело, а Ждан все еще сидел на утоптанной земле, глядя на рдеющие уголья. Перед его взором проплывали картины его жизни в поселке…
…Поселок не был ему родным. Он пришел сюда восемь лет назад – совсем еще юнцом, встретившим только одиннадцатую весну. Все его родные были мертвы: семью вырезали жители другой деревушки, находившейся за много верст в сторону солнечного заката. Да и сам Ждан был чуть жив – в боку, между ребер, застрял наконечник стрелы.
Он помнил, как его отец, вставший на пороге дома с топором, чтобы защитить семью от словно бы обезумевших деревенских, толкнул Ждана в спину, сказав всего лишь одно короткое слово: «Беги!».
И он побежал, слыша за спиной звуки боя. А потом, когда спасительная темнота почти распахнула над ним свой полог, Ждана нагнала стрела…
…Он шел много дней, почти не сознавая, куда он идет. Шел до тех пор, пока не добрался до этого поселка. Он упал возле городьбы, и очнулся только через трое суток. Первым, кого он увидел, была синеглазая девочка, обтиравшая с его лба горячечный пот. Милана…
Ждан понимал, за что люди вырезали его родных. Люди не любят тех, кто отличается от них – а тех, кто обладал Даром, они просто боялись. Боялись настолько, что начинали ненавидеть. Поэтому-то отец и запрещал родным использовать Дар. «Люди не должны знать о том, что мы умеем», говорил он. Но, видно, кто-то из младших однажды перекинулся… И с этого момента семья была обречена.
Ждан тяжело вздохнул. Сам он навсегда зарекся использовать Дар еще тогда, когда уходил сквозь лесную чащу, пятная мох кровью из пробитого стрелой бока. Но это было до того, как он узнал Милану, от которой не мог ничего скрывать. Конечно, Ждан был уверен, что Игнат услышал о Даре не от Миланы – она бы не выдала его тайну никому. Но, как говорится, слухом земля полнится…
А теперь Дар – или проклятье? – стал единственным средством, которое может ему помочь вернуть Милану. А это значит, что ему придется вспомнить о том, что он не просто человек, а еще и сын Волчьего Солнца…

* * *

В небольшой ложбинке было темно и сыро. Ноги скользили по мокрым корням, разъезжались на прелой опавшей хвое. Не лучшее место для того, чтобы перекинуться… Но главное – виден свет луны, свет Волчьего Солнца. А остальное не так уж и важно.
Ждан стянул с ног постолы, сбросил пропахшие гарью, выпачканные золой рубаху и порты, оставшись в том виде, в каком появился на свет двадцать весен назад. Под сердцем липкой холодной змеей притаился страх. Но Ждана пугало не то, что ему предстоит – нет, напротив, он боялся того, что не сумеет этого сделать. Он уже много лет старался забыть о Даре, и как знать, не покинул ли тот Ждана? Если так, то ему уже нипочем не настичь половцев… Он слыхал от отца о других, умевших перекинуться – но для этого им были нужны посторонние предметы. Мужики прыгали через двенадцать вбитых в пень ножей, бабы – через коромысло… И горе тому перекинувшемуся, у кого недруг, прознавший о Даре, похитит хоть один нож! Тогда человеком обратиться уже будет нельзя… В их семье Дар был особый – они перекидывались по своему желанию, без ножей и коромысел. Но после того как он перекинется, у него будет только два дня для того, чтобы вернуть себе человеческий облик. Всего два светлых дня и две коротких летних ночи – и если он не обратится, то его сознание растает, и он просто забудет о том, что значит быть человеком…
Отогнав страшные мысли, юноша поднял лицо к ночному небу. Призрачное сияние, льющееся с усеянных звездами небес, словно одевало фигуру юноши холодным бледным серебром. Ждан отрешился от всего, что его окружало – он не слышал звуков леса, его кожа не ощущала ночной прохлады, и только широко раскрытые глаза впитывали лунный свет. В голове царила звонкая пустота… Он был готов.
Суставы пронзила мучительная боль, под кожей, на которой мгновенно вздыбились волоски, разлился нестерпимый жар, и Ждан застонал сквозь плотно стиснутые зубы. Жар становился все сильнее, боль в суставах – все мучительнее, а стон – все громче… А через минуту ночная чаща огласилась торжествующим волчьим воем, заставившим всех лесных обитателей потеснее забиться в свои укрытия.
По лесу словно прошел порыв сильного ветра, когда огромный могучий волк с необычными, почти человеческими глазами, промчался между деревьев – всколыхнулись ветки, взметнулись листья, цветы закивали вслед зверю закрытыми головками… Сын Волчьего Солнца взял след.

* * *

…К вечеру следующего дня Ждан покрыл большую часть расстояния, разделявшего поселок и уходивший в степь половецкий отряд. Он обнаружил и тщательно обнюхал – в его волчьем воплощении у него был великолепный нюх – места ночных стоянок. Оставленные следы ясно говорили о том, что боеспособных врагов в отряде осталось семь. Да еще двое были ранены: один легко, а второй тяжело – среди затоптанных угольев костра волк обнаружил не до конца сгоревшие тряпицы, снятые с ран и испачканные кровью и гноем.
А еще волк нашел место, где спала Милана, и где трава еще хранила ее запах. Потеряв над собой контроль, волк стал валяться на этом месте, радостно, почти по-щенячьи, повизгивая – с Миланой все было в порядке!
Вскочив на ноги, Ждан удивленно взрыкнул. Его сознание словно бы на несколько мгновений растворилось в разуме волка, и звериная ипостась заслонила собой человеческий разум. «Два дня и две ночи», снова вспомнил он отцовское наставленье. «Два дня и две ночи». Первые сутки уже истекли. Сердце сжала ледяная рука страха. А если… Если он не успеет? Может быть, перекинуться снова, обратиться человеком, отдохнуть – а потом вернуться в обличье волка и продолжать погоню? Нет, ответил он сам себе. Так он потеряет время – если перекинуться в волка довольно просто, то возврат человеческого облика отнимает очень много сил, и он должен будет отсыпаться столько же – два дня и две ночи. А как далеко уйдут половцы за это время, лучше даже и не думать… Нет, нельзя предаваться страху.

* * *

Теплая кровь железным привкусом расплылась во рту. Хрустя костями, волк рвал плоть жирных сусликов, убитых ударами могучей лапы. Ждана мутило от вкуса сырого мяса, но волку нужна была еда, чтобы продолжать погоню. И Ждан, превозмогая себя, позволил волку есть. А зверь, рыча, продолжал заглатывать кровоточащие куски.
Наконец, волк насытился. По телу разлилось приятное тепло, темный разум животного затягивало золотистой дымкой истомы… Солнце, уже довольно высоко поднявшееся над холмами, припекало, и волка клонило в сон…
…Нет! Ждан с трудом отогнал сонливость, которая словно бы сковала его невидимыми цепями, тянула к мягкой траве, заставляла забыть обо всем… Он не может снова позволить разуму животного восторжествовать над собой. Ему нужно двигаться дальше.
Встрепенувшись и глухо рыча, волк снова устремился вперед. К вечеру он должен настичь врага… Иначе будет поздно.

* * *

Половцы расположились на ночлег у подножья древнего оплывшего кургана. Имя того, кто был похоронен под рукотворным холмом, уже давно позабылось, и даже к какому народу он принадлежал, никто не смог бы вспомнить. Только каменный идол на вершине кургана, наверное, поведал бы эту историю, если бы умел говорить. Но каменный страж безмолвствовал, ловя последние лучи заходящего солнца слепыми глазами, едва намеченными резцом на плоском каменном лице. Сколько тысяч рассветов встретил он и сколько тысяч закатов проводил, стоя на вершине кургана, охраняя вечный покой павшего в далеком прошлом воителя – этого никто не знал. Да это никого и не интересовало – ни половцев, сидевших вкруг полыхавшего у подножья кургана огня, ни их пленников, сбившихся в кучу чуть поодаль, ни стреноженных лошадей, щиплющих траву…
И еще меньше история павшего воина интересовала волка, который, притаившись с подветренной стороны, наблюдал за тем, как половцы устраиваются на ночь.
В странных, почти человеческих глазах огромного зверя мерцали отблески костра. Волк терпеливо ждал, положив на лапы тяжелую голову, стараясь ни единым шорохом не выдать своего присутствия.
…Наконец, половцы затихли – примостив под головами седла, они вповалку заснули у костра. Пленники, измотанные долгим пешим переходом, спали уже давно. Бодрствовал только один из половцев – он сидел спиной к огню, вглядываясь в ночной мрак, а когда начинал клевать носом, поднимался, с копьем наперевес подходил к лошадям, разминая затекшие ноги, а потом снова возвращался к огню.
Ночь жила своей жизнью. Вот где-то пискнула мышь, пойманная хищной ночной птицей, шуршала в темноте змея, да пела на ветру полынь… Но часовой этого уже не слышал – он спал. Его сморил самый крепкий, предутренний, сон. Волк понял – пора.
Стремительным рывком выметнулось из высокой травы могучее тело, десятком гигантских прыжков волк преодолел разделявшее его и половцев расстояние, и, лязгнув зубами, нанес первый удар. Голова половца-часового мотнулась, когда длинные желтоватые волчьи клыки вырвали его горло, и тело рухнуло в костер, взметнув тучу искр.
Испуганно заржали лошади. Волк, темно-серой молнией метавшийся по лагерю, успел перервать горло еще четверым половцам, прежде чем остальные схватились за оружие. Но и это не спасло желтоволосых – первого вскочившего волк мощным ударом сбил с ног, блеснули клыки, и из распоротого горла ударила струя крови.
Оскалив окровавленные клыки, волк утробно зарычал. Трое оставшихся в живых половцев, сжимая длинные копья, медленно отступали к перепуганным лошадям. Половцы уже не думали о том, чтобы напасть на волка – тот был невероятно велик, и столь же невероятно быстр. А самое главное – у этого могучего зверя были странные, почти человеческие глаза. И один их взгляд будил в душах древний ужас, словно перед ними во плоти предстал один из тех ночных демонов-оборотней, о которых старики рассказывают по ночам у жарко горящих костров легенды, пришедшие из седой древности, из тех времен, когда мир еще был молод.
Волк не преследовал их. Он лишь следил за тем, чтобы половцы держались подальше от объятых страхом пленников, да скалил желтоватые, испачканные кровью клыки.
Вскоре половцы скрылись в предутренней мгле. Проводив их взглядом своих странных глаз, волк неторопливо направился к пленникам. Не доходя нескольких шагов до перепуганных женщин и детей, потерявших от ужаса дар речи, он лег на брюхо и положил тяжелую голову на передние лапы. Его взгляд был устремлен на одну из пленниц – светловолосую синеглазую девушку, которая прижимала к себе испуганную девочку лет одиннадцати.
Несколько минут волк лежал и смотрел на нее. А потом в глазах девушки ужас перед зверем сменился пониманием, и она крикнула:
- ЖДАН!

* * *

Глядя на девушку, волк уже почти не осознавал, что она значила для него прежде – в то странное, навсегда ушедшее время, когда он еще был двуногим. Единственное, что зверь пока еще помнил – что эту девушку нужно было защитить и спасти, пусть даже и ценой собственной жизни, а все остальное будет уже неважно. Что ж, он ее спас. Теперь можно и уходить.
Внезапно девушка обвила тонкими руками могучую шею зверя, прижалась лицом к крутому лбу.
- Жданушка, милый…
В сердце зверя разлилась какая-то странная, непонятная и оттого вдвойне мучительная теплота. Жданушка, Ждан – эти странные звуки, произносимые двуногой, еще умели что-то взволновать, всколыхнуть в его сердце, но темный разум зверя уже почти не откликался на них. Недовольно ворча, волк высвободил тяжелую голову из кольца тонких рук, глядя на девушку странными, почти человеческими глазами.
По лицу Миланы, оставляя за собой блестящие дорожки, текли слезы. И тут случилось неожиданное – волк мягко шагнул вперед, и теплым шершавым языком лизнул девушку в щеку. А потом развернулся, и, сделав мощный прыжок, скрылся в зарослях высокой травы, еще ощущая соленый вкус девичьих слез…
Девушка смотрела вслед волку, а тот стремительным бегом уходил в степь, навсегда порывая со странным, слишком сложным для звериного разума миром двуногих. Его ждала теплая трепещущая плоть свежей добычи, прикосновения ветра к густой шерсти и ночные песни под серебряным диском луны, в призрачном свете Волчьего Солнца…
На востоке занималась заря.