Бузаджи Д.М. Норма ненормативного. Ругаемся адекватно

(из интернет-форума)

Теперь – к нашей теме. Некоторые исследователи различают инвективную лексику, употребляемую с целью оскорбить собеседника, междометное употребление некодифицированной лексики и сходный по звучанию просторечный вокабуляр (См., например, В. И. Жельвис. Поле брани: Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. – М.: Ладомир, 2001. С. 13). В нашей статье мы, как правило, не придерживаемся этой строгой терминологии и часто употребляем более общий термин «бранная лексика». Впрочем, выделение этих классов имеет для перевода методологическое значение, и об этом речь пойдет ниже.

Для бранной лексики учет прагматики особенно важен. М. В. Никитин делит лексические значения на те, что имеют только когнитивное (познавательное) содержание, и те, что кроме когнитивного имеют еще и прагматическое (субъективно-оценочное) содержание. Говоря о словах, объединяющих в своих значениях оба типа содержания, он выделяет категорию единиц (а относятся сюда среди прочих такие слова, как «дурак», «мерзавец», «дрянь», «барахло»), в значении которых прагматический компонент доминирует над когнитивным. «Главное в них, – пишет Никитин, – не то, что обозначается, а его эмоционально-оценочная квалификация, выражение субъективного отношения к нему… Интеллектуальный компонент в таких словах настолько беден и функционально угнетен, что с трудом удерживает слова от расползания из своих аморфных референциальных рамок. Прагматическая инфляция здесь приводит слово к когнитивному параличу» (М. В. Никитин. Основы лингвистической теории значения: Учеб. Пособие. – М.: Высш. Шк., 1988. С. 59).

Таким образом, получается, что, употребляя бранную лексику, мы не столько сообщаем что-то о явлениях действительности, сколько выражаем наше отношение к чему-нибудь или даем выход эмоциям. Жельвис приводит пример с человеком, который восклицает «Б**дь!», поняв, что опоздал на поезд. Очевидно, что ни о какой женщине легкого поведения здесь речь не идет. При переводе на немецкий странно и неуместно прозвучало бы здесь “Hure!” – грубый эквивалент слова «проститутка». Гораздо естественнее был бы вариант “Scheisse!”, значение которого в когнитивном плане соответствует русскому «навоз», «дерьмо».

Таким образом, при переводе бранной лексики главным, а зачастую и единственным критерием эквивалентности является прагматика. Задача переводчика – сделать так, чтобы в переводе брань выполняла ту же функцию и воспринималась бы так же, как и в оригинале, вне зависимости от этимологии ругательств на исходном и переводящем языке.

Эту же мысль высказывает Клиффорд Лэндерс (Clifford E. Landers. Literary translation: A Practical Guide (Topics in Translation 22). – Clevedon: Multilingual Matters Limited, 2001). При переводе бранной лексики он рекомендует подбирать «эмоциональные, а не буквальные эквиваленты». «Попытки перевести бранные слова буквально, – пишет он, – приводят к нелепым, а то и вовсе смешным результатам». И действительно, вряд ли кто-то переведет непристойное португальское восклицание porra как «сперма», или немецкое warme Brüder (что-то вроде «голубые») как «теплые братья» (примеры Лэндерса). Такие варианты в принципе не были бы восприняты как ругательства. Жельвис приводит пример сильнейшего итальянского ругательства Cornuto! («рогоносец»). Здесь дословный перевод (то есть тот, где был бы сохранен исходный образ) прозвучал бы, пожалуй, как неумная клевета – бестактно, но не грубо.

Неуловимая прагматика

Конечно, если ругательное слово в оригинале своей внутренней формой слишком сильно отличается от ругательств в языке перевода (как, например, те же warme Brüder), то переводчик волей-неволей ищет формально непохожий, но прагматически близкий эквивалент. Гораздо опаснее те случаи, когда эквивалент как бы лежит на поверхности. Тогда, попавшись на удочку сходства внутренней формы, переводчик может исказить прагматику оригинала, а следовательно, дать неадекватный перевод.

Взять, к примеру, слова bitch (англ.) и с**а (рус.) Словарь The American Heritage Dictionary of the English Language дает следующие определения слову bitch:

Определения bitch из словаря Webster’s Third International Dictionary в интересующих нас значениях принципиально не расходится с данной интерпретацией.

А вот как русское с**а дано в «Большом толковом словаре русского языка» под редакцией С. А. Кузнецова:

Однако несмотря на всю схожесть этих лексических единиц в английском и русском языках (исходное значение – самка собаки, употребляются как оскорбление для женщин), те функции, которые они выполняют в системах английского и русского языков соответственно, совпадают далеко не всегда.

Следует обратить особое внимание на определение bitch под номером 2) а. В этом значении bitch смыкается с русской стервой и тому подобными словами, попадая в разряд гораздо менее табуированных инвектив. Так, например, в США выходит журнал Bitch | Feminist Response to Pop Culture. Позволю себе процитировать то объяснение, которое они дают своему названию у себя на сайте. Слово bitch пока оставим без перевода:

С тех пор, как мы начали издавать Bitch, нам постоянно задают один и тот же вопрос: «Зачем вы назвали журнал этим словом?» Мы понимаем, что наше название некоторых людей смущает, но все равно считаем, что выбрали его правильно. И вот почему. Как правило, словом bitch пытаются оскорбить женщин, которые говорят открыто, у которых есть свое мнение и которые не боятся его высказывать. Если быть женщиной и говорить прямо значит быть bitch, то мы такое наименование считаем комплиментом, спасибо.

У русского с**а такого значения и употребления нет (как нет его, кстати, и у слова б**дь, которое можно было бы счесть эквивалентом bitch в значении 2) b). В применении к женщине с**а только оскорбляет. Конечно, и то объяснение, которое мы цитировали выше, субъективно. Авторы журнала пытаются придать слову bitch некий положительный оттенок, которого там не было. Но то же самое происходит и с нашим стерва. В магазинах нетрудно найти россыпи книжонок с названиями вроде «Школа стервы», «Секреты мудрой стервы» и т. п. Здесь тоже в понятие стерва пытаются вместить какие-то похвальные – с точки зрения авторов – признаки.

Сама возможность придать слову bitch положительное звучание показывает: в культуре англоговорящих стран у этого слова сравнительно низкая табуированность. Подтверждений этому предостаточно: тот же журнал Bitch, одноименная песня Мередит Брукс и песня Элтона Джона The Bitch is Back, футболки со словом bitch и т. п. Очевидно, что слово, по своему оскорбительному потенциалу соответствующее с**е, никогда бы не появилось на обложке журнала. Да и Элтон Джон воспринимается отнюдь не как группа «Ленинград».

В «Лолите» Набокова слово bitch в функции оскорбления используется трижды. Интересно, что автор, переводя роман на русский язык, в двух случаях из трех дает перевод стерва и только один – с**а: The Haze woman, the big bitch, the old cat – Гнусная Гейзиха, толстая стерва, старая ведьма; She did not answer, the mad bitch – Она не отозвалась, сумасшедшая стерва; To an unsmiling blond bitch of a secretary – неулыбающейся блондинке-секретарше, паршивой с**е.

В переводе «Мастера и Маргариты», выполненном Майклом Гленни, восклицание Никанора Ивановича «У, дура проклятая!» передано как “Aaah! You stupid bitch!” Все это показывает: слово с**а для слова bitch – лишь один из возможных вариантов перевода, не самый точный и довольно грубый.

Кстати, в предисловии к своему переводу «Театрального романа» Гленни пишет (об Иване Васильевиче как пародии на Станиславского): «Far from being captivated by the great man’s legendary charm and theatrical genius, Bulgakov depicts him as a vain, tyrannical old bitch» (M. Bulgakov. Black Snow / transl. by M. Glenny. – London: Vintage, 2005. P. 9). Здесь вряд ли будет уместно что-то грубее брюзги.

Еще интереснее рассмотреть пару слов goat и козел, когда они применяются к человеку. В общем, оба наименования малоприятные, но есть и различия. Тогда как русское козел – простое и понятное оскорбление, при помощи которого собеседнику выражают нелюбовь и презрение, английское goat – заметим, как в Англии, так и в США – имеет значение «распущенный, развратный мужчина», то есть что-то вроде кобеля. Кобель, конечно, тоже в каком-то смысле козел, но разница в употреблении у них существенная.

В 2000 г., принимая в Петербурге Тони Блэра, Путин процитировал ему красочное изречение чеченских террористов «Аллах над нами, козлы под нами». Фраза не произвела ожидаемого эффекта: Блэр и иностранные журналисты были озадачены дословным переводом goats (См., например, The Moscow Times, December 23, 2000). Как сказано на сайте BBC News, «в переводе оскорбление вышло чуть мягче». От себя добавим – оно не только вышло мягче, но и приобрело неуместную коннотацию (Ряд словарей русской брани и тюремного арго указывает для слова козел значение «пассивный гомосексуалист». Возможно, террорист имел в виду именно это. Однако перевод goat и в такой интерпретации не годится.).

Из слов Никитина можно сделать вывод, что все слова бранного лексикона одинаково подвержены «когнитивному параличу». Однако это не так. Поэтому встретившись с выражением, которое имеет признаки инвективы или междометного ругательства, переводчик должен определить, во-первых, соотношение в нем когнитивного и прагматического, а во-вторых, степень его «обидности».

Взаимосвязь между первым и вторым существует, но проявляется по-разному. Жельвис предполагает, что реакция на бранные слова, имеющие остаточное когнитивное значение, зависит от воспринимающей аудитории: «В тех подгруппах, где резкая и вульгарная инвектива – распространенное оружие, оскорбительная констатация реального факта производит, как правило, меньшее впечатление… С другой стороны, в той подгруппе, где вульгарные инвективы редки и предпочитаются более утонченные вербальные средства, обращение к грубой бессмысленной брани может… и не произвести желаемого эффекта; в то же время даже намек на какой-то болезненно переживаемый реальный недостаток (происхождение, сексуальные отклонения, физические недостатки и т. д.) способен вызвать очень резкую реакцию» (В. И. Жельвис. С. 80).

Интересно, что одни и те же слова в разных аудиториях могут быть восприняты то как пустая брань, а то как инсинуация. В книге «Ларс Порсена или будущее брани и непристойного языка», выпущенной в 20-х гг. прошлого века, английский писатель и поэт Роберт Грейвс утверждал, что в употреблении слов bastard (когнитивное значение – незаконнорожденный сын) и bugger (когнитивное значение – гомосексуалист) есть явные социальные различия. Представители рабочего класса, очень остро воспринимающие обвинения в незаконнорожденности, могут ничего не знать о гомосексуализме, поэтому bastard для них – смертельное оскорбление, а bugger ¬– ругательство гораздо более мягкое. У знати с ее проверенными родословными и престижным образованием все наоборот: здесь уже bugger выступает в роли серьезного обвинения, потому что, как говорит Грейвс, в этих кругах в него поверят скорее (еще раз напомним, что речь идет о 20-х гг. прошлого века, а не о современной эпохе).

Что касается перевода, то в этой связи уместно будет упомянуть американское loser. Кинопереводчики не первый год убеждают нас, что передавать его следует как неудачник. Но здесь, кажется, словарное соответствие в очередной раз сыграло с ними злую шутку, заставив забыть о прагматике. Не вдаваясь в пространные культурологические объяснения, скажем, что для американца, с присущей ему протестантской верой в труд и справедливое вознаграждение за него, loser звучит резче. Это никчемный человек, который растрачивает жизнь впустую и достоин только презрения. Русские неудачники часто вызывают сочувствие. Неудачник – это может быть человек, которому не везет, с которым безо всяких на то причин судьба обходится сурово:

– В качестве друга я журил его… и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: "Я неудачник, лишний человек", или: "Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?", или: "Мы вырождаемся..."… Понимайте так, мол, что… виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека… Одним словом, мы должны понять… что причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он – роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее. (А. П. Чехов. Дуэль)

Здесь «неудачник» используется чуть ли не как оправдание! Нет бы переводчикам учесть эти различия и дать для loser вариант вроде «ничтожество», «бездарь» и т. п., но уж больно соблазнителен словарный эквивалент. Получается, что переводчик не руководствуется нормой и узусом переводящего языка, а пытается подстроить их под англо-американские стандарты, дабы облегчить себе работу. По сути это то же самое, как если бы нерадивые переводчики с итальянского попытались убедить нас, что рогоносец – это страшное ругательство.

Соотношение прагматического и когнитивного компонентов и связанный с ним оскорбительный потенциал может со временем меняться. Современникам Вильгельма Завоевателя его прозвище, William the Bastard, однозначно говорило только о том, что Вильгельм был незаконнорожденным сыном Герцога Нормандии.

У Диккенса в «Оливере Твисте» проявляется, по-видимому, более жесткое восприятие этого слова: “Yes,” said Monks, scowling at the trembling boy: the beating of whose heart he might have heard. “That is their bastard child.”

“The term you use,” said Mr. Brownlow, sternly, “is a reproach to those who long since passed beyond the feeble censure of the world. It reflects disgrace on no one living, except you who use it.” (В переводе А. Кривцовой здесь уже – «незаконнорожденный ублюдок».)

Сейчас bastard почти вышло из употребления в качестве юридического термина, когнитивный компонент его значения сильно выветрился и резкость этой инвективы сильно возросла. На пресс-конференции, состоявшейся после теракта в Беслане, Путин саркастически спросил у иностранных журналистов: «Если вы не считаете возможным вести дела с подобными ублюдками, почему мы со своей стороны должны говорить с детоубийцами?» В статье, напечатанной в газете «Гардиан» (Выпуск от 10-го сентября 2004 г.), ублюдки переданы как bastards ( Интересно, что по происхождению «ублюдок» имеет сходное когнитивное значение с bastard (см. у Даля «помесь двух видов животных»)).

(Уместно тут будет вспомнить перевод последнего опуса Тарантино Inglorious Basterds – enka411)

Стерлинг Джонсон дает – в несколько, правда, легкомысленном тоне – сходную интерпретацию этого процесса:

Строго говоря, bastard – это внебрачный ребенок, а son of a bitch имеет матерью собаку. Но мы не говорим строго – мы общаемся. В наши дни уже не зазорно быть внебрачным ребенком. А в некоторых сельских районах США не очень-то и зазорно быть отпрыском животного. Так что оба эти слова зажили собственной жизнью (Sterling Johnson. English as a Second F*cking Language.– New York: St. Martin’s Griffin, 1996. P.62).

Похожая история произошла и с нашим словом сволочь. В словаре Даля оно определяется как «все, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава и коренья, сор, сволоченный бороною с пашни; || дрянной люд, шатуны, воришки, негодяи, где-либо сошедшиеся». Хотя переосмысленное оскорбительное значение уже присутствует, внутренняя форма слова еще вполне заметна, поэтому инвектива звучит относительно мягко. В «Недоросле» Фонвизина кормилица Митрофанушки Еремеевна, вводя учителей недоросля к Правдину, представляет их так: «Вот тебе и вся наша сволочь, мой батюшка». Конечно, отзыв нелестный, но все же Еремеевна не столько оскорбляет, сколько выражает пренебрежение. Кстати, в том же словаре Даля в статье клевый есть слово клек – «самое лучшее, цвет краса чего-л.» и пример – «Тут все народ клек, отборная сволочь». А вот современный толковый словарь (под редакцией Кузнецова) фиксирует только бранные значения:

Здесь, как видим, собирательное значение дано только вторым, т.е. произошел не только семантический, но и грамматический разрыв с исходным значением.

Переводчику с английского необходимо учитывать и то, с каким территориальным вариантом языка он имеет дело. Так, слово bastard, воспринимаемое как ругательство в Англии и в США (хотя и Oxford English Dictionary, и Webster’s Third New International Dictionary фиксируют относительно нейтральные употребления), в Австралии считается вполне дружеским обращением, пишет Брайан Белкнэп. В своей статье (B. Belknap. #@#@ YOU! – Group, Jan/Feb 2004) он рассказывает, что слово bloody, прозвучавшее в реплике Элизы Дулитл, вызвало огромный общественный резонанс в Англии, но не произвело особенного эффекта в Америке. Добавим, что в Австралии, куда это слово было завезено британскими уголовниками в начале XIX в., оно получило широкое хождение и стало вполне «легитимной» лексической единицей. В 1984 г. газета «Сидней Буллетин» назвала его «австралийским прилагательным» и пояснила, что «по сравнению с любым другим, так сказать, цивилизованным народом, австралийцы употребляют это слово гораздо чаще» (The Cassell Dictionary of Slang - London: Cassel, 1998. P 109).

Принимать ли близко к сердцу?

Мы постарались как можно убедительнее показать, что никаких раз и навсегда установленных пар соответствий между бранными словами в разных языках нет и быть не может (вообще, это положение верно для абсолютного большинства лексических единиц исходного и переводящего языков, однако здесь оно ощущается особенно остро). Однако пока мы не вполне ответили на вопрос, чем должен руководствоваться переводчик при передаче такой лексики.

Нам представляется, что здесь у переводчика три основных ориентира: коммуникативный эффект, литературная норма и переводческая целесообразность. О первом факторе мы уже начинали говорить выше. Собственно, задача переводчика – сделать так, чтобы бранное слово в переводе, во-первых, не потеряло когнитивный компонент своего значения (если он важен), а во-вторых, звучало не мягче и не грубее, чем в оригинале.

Для решения первой задачи стоит вернуться к делению сниженного словоупотребления на инвективную лексику, междометное употребление некодифицированной лексики и просторечный вокабуляр. Соотношение когнитивного и прагматического у слов из этих подклассов разное, а значит разные и стратегии перевода.

Междометная брань не несет почти никакой познавательной информации, поэтому при переводе когнитивный компонент такой лексики учитывать не стоит. Перевод расхожего Damn! вычурно-старомодным Проклятие! исказит речевую характеристику говорящего ради передачи никому не нужной внутренней формы.

Просторечный вокабуляр, наоборот, в первую очередь выражает информацию когнитивного характера, поэтому сохранение предметной соотнесенности в переводе крайне важно. Если в функции междометия Shit! вполне можно передать нашим Черт!, то во фразе There’s bird shit all over the house без указания на экскременты обойтись не удастся. Важно помнить об этом, когда то же shit употребляется как просторечие, но не в своем прямом значении. Взять хотя бы два примера из книги Джонсона: 1) That new venereal disease going around is really bad shit и 2) That’s why I always carry a jar of penicillin with me – it’s really good shit. В первом случае интересующее нас слово можно передать как та еще дрянь, во втором – как [пенициллин – это] вещь. Дерьмо ни в первом, ни во втором случае будет не к месту, как бы кинопереводчики ни стремились доказать обратное.

Что касается инвектив, то о них подробно говорилось выше. Соотношение когнитивного и прагматического там может широко варьироваться, так или иначе влияя на оскорбительный потенциал выражения.

Определившись с когнитивным компонентом, переводчик должен решить, какая степень грубости будет уместна для передачи компонента прагматического. Двуязычный словарь в этих случаях – ненадежный помощник, во-первых, потому, что место бранных слов в системе языка постоянно меняется и словарь всегда будет давать несколько устаревшие сведения, а во-вторых, потому, что в переводе грубой лексики очень многое, если не все, зависит от контекста. Например, Новый большой англо-русский словарь дает такие варианты для bastard (в инвективном значении): 1. 1) внебрачный, незаконнорожденный ребенок 2) груб. ублюдок 3) разг. шельмец; poor ~ бедняга; lucky ~ счастливчик; ≈ повезло подлецу! Однако Жельвис «приблизительным русским соответствием» этого слова называет выб***ок (C.69), хотя дальше в качестве перевода фигурирует и козел. Ублюдок, выб***ок, шельмец, подлец, козел – все это очень разные варианты, каждый из которых предполагает и свой уровень грубости, и свой стиль общения, и массу других факторов коммуникативной ситуации, а ведь список возможных вариантов далеко не полон.

Гораздо более верная стратегия – искать в языке перевода функциональное соответствие, а для этого надо понимать, насколько оскорбительным считается то или иное выражение вообще и какую роль оно играет в данном контексте. Чтобы определить, как воспринимается данная инвектива в культуре оригинала, переводчик может обратиться за советом к носителю языка (если носитель от таких вопросов не слишком смутится), почитать соответствующую литературу или проанализировать типичные контексты употребления того или иного бранного слова на исходном языке.

В 1972 г. американский комик Джордж Карлин выступил с монологом «Семь слов, которые нельзя говорить на телевидении». Построен он был на эпатажном использовании слов shit, piss, f*ck, c*nt, c***sucker, motherf****r и tits, которые действительно были недопустимы в американском телерадиовещании. Позже Карлин добавил в этот список fart, turd и twat, а затем и многие другие выражения. Впрочем, расширился список не потому, что нравы стали строже, а, скорее, потому, что репертуар надо было обновлять.

Тогда на радиостанцию, где прозвучала несколько видоизмененная версия этого номера, подали в суд. В итоге Федеральной комиссии по связи США было предоставлено право запрещать передачи с такой лексикой, если они выходили в «детское» время.

С тех пор утекло много воды, и в уже упоминавшейся нами статье 2004 г. Брайан Белкнэп пишет о том, что трудно научить пристойному языку детей, которым монолог Джорджа Карлина кажется старомодным курьезом. Вот довольно обширная цитата из книги Жельвиса:

“В США в настоящее время значительная часть «непечатного» лексического пласта, так сказать, «вышла в печать». Современные романы, рассказы, поэмы, посвященные сегодняшнему дню, буквально наводнены словами, которых совсем недавно еще тщательно избегали или, в самом крайнем случае, обозначали первой и последней буквами. Такое положение отражает ситуацию в устной речи. Так называемые «слова из четырех букв» или «f-words» («damn», «f*ck», «p**ck», «c*nt», «tits» и т. д.) покинули бары и казармы и теперь употребляются в беседе за ресторанным столиком, пишутся на бамперах автомашин, выкрикиваются хором болельщиков на стадионах, регулярно произносятся в передачах по телевидению и в кинофильмах. За особую плату вы можете заказать сомнительное сочетание букв даже на номере своей автомашины или на майке. Имеются данные, что каждое 14-е слово в современной английской разговорной речи носит в той или иной мере резко сниженный характер... Английское слово «damn» входит в первые 15 наиболее употребительных слов, а некоторые другие примерно такой же резкости или грубее – в первые 75 слов… Пятьдесят процентов бранных слов, которые можно услышать в общественном месте в США, составляют только два слова «f*ck» и «shit»…” (В. И. Жельвис. С. 137)

Как видно, слова, еще тридцать лет назад считавшиеся глубоко оскорбительными, проникают в повседневный язык самых разных слоев общества и отношение к ним все более терпимое. Пит Мэй в газете «Гардиан» приводит слова Сюзи Хэйман, пресс-секретаря организации «Пэрентлайн», предоставляющей бесплатные консультации для родителей. Хэйман рассказывает, как повела своего 11-летнего крестника на американские горки и перед самым началом аттракциона сказала ему: «Вот сейчас ты узнаешь, когда уместно сказать «Oh shit» (P. May. Just you mind your language. If your little princess starts swearing like a trooper, how you react can make all the difference – The Guardian, February 2, 2005).

Конечно, такие слова, как f*ck, довольно грубы и даже весьма раскованные американцы, как правило, избегают их употреблять в присутствии родителей, учителей или начальства, но собранные примеры показывают, что по степени табуированности они не дотягивают до русского мата. Однако многие и многие радетели за чистоту перевода, проявляющие нездоровый интерес именно к скоромному лексикону, с этим не согласны:

Такие мнения в Интернете да и в личных беседах высказываются сплошь и рядом, причем, как правило, говорящие не утруждают себя хоть сколько-нибудь убедительными доводами. На каких основаниях ставится знак равенства между русским матом и английской бранной лексикой – этот вопрос никого не интересует, главное ¬– авторитетно наставить переводчиков на путь истинный.

Показательна последняя из этих интернетовских цитат. Говорящий признает, что американские ругательства попадаются в детских комедиях. Из этого наблюдения логично было бы вывести, что не так уж резка эта брань, раз встречается в таких контекстах, однако наш соотечественник недоумевает, почему до сих пор ее не переводят трехэтажным матом. Но если мы подчинимся этому требованию, то автоматически запишем американцев в патологические грубияны, сочтем их людьми, не стесняющимися материться при детях.

Разумеется, было бы смешно отрицать, что и в английском языке есть действительно грубые слова и выражения, которыми можно не на шутку обидеть адресата. Так, например, c*nt, судя по тому, что говорят носители языка американцы, гораздо грубее, чем другие «семь слов», и по уровню табуированности приближается к русскому мату. Но дело не в том, что есть какие-то «самые-самые» ругательства, которые по ядрености превосходят известный нам набор. Иногда в одной культуре звонкую пощечину общественному вкусу наносит то, что в другой культуре с трудом сошло бы за инвективу. «Сейчас нас возмущают совсем другие вещи, – говорит преподаватель лингвистики Донна Джо Наполи из Суортморского колледжа. – Нас, например, очень задевают расистские высказывания» (M. O'Keefe. Foul words permeate pop culture lexicon, eliciting a backlash. – Christian Century, April 6, 2004). Кстати, косвенно это подтверждает и Джеффри Хьюз, когда пишет, что в современную эпоху в суд скорее подадут из-за расистских высказываний, чем из-за оскорблений с сексуальным подтекстом (G. Hughes. Swearing. A Social History of Foul Language, Oaths and Profanity in English. – London: Penguin Books, 1998. C. 7).

Брань и литературный стандарт

Теперь второй фактор – литературная норма (которая распространяется не только на книги, но и диалоги из фильмов и другие тексты, основная функция которых – эстетическая). Общеизвестно, что между устной и письменной речью существуют большие различия. Даже самые непринужденные диалоги героев проходят определенную литературную обработку: иначе они были бы весьма невразумительны. Кроме того, всякая развитая литературная традиция обладает своими подходами к передаче тех или иных особенностей речи, в том числе и к вульгарным ее проявлениям. Французские переводчики XVIII века, например, считали варварски грубыми слог Шекспира и Сервантеса и не стеснялись «облагораживать» их тексты в переводе (См. В. Н. Комиссаров. Введение в современное переводоведение. – М.: ЭТС, 2002). Конечно, произвол переводчиков-«украшателей» остался далеко в прошлом, однако разница литературных норм никуда не исчезла. То, что допустимо в литературной традиции исходного языка, не может переводиться средствами, недопустимыми в традиции переводящего языка.

Проведем эксперимент. Возьмем насыщенный инвективной лексикой, но в целом популярный и принятый массовой культурой современный американский фильм и сравним его с отечественным фильмом, который отвечает тем же требованиям. Думается, на роль американского образца вполне подойдет какой-нибудь из фильмов Квентина Тарантино, скажем, «Криминальное чтиво». На роль русского «эквивалента» возьмем фильм «Жмурки» Алексея Балабанова, режиссера «Брата» и «Брата 2», снискавшего славу «русского Тарантино». Конечно, в этом сравнении много натяжек, но в целом, как нам кажется, оно небеспочвенно. И у Тарантино, и у Балабанова в фильмах много насилия, которое подается с ироничным цинизмом и поражает своей обыденностью. И там и там главные персонажи – бандиты, убийцы, уголовники, причем гротескные, то есть речевые образы и коммуникативные ситуации сопоставимы.
«Криминальное чтиво» обрушивает на головы зрителей целый поток сомнительных выражений вроде:

Грубо? Без сомнения. Но вот насколько грубо – это вопрос. Выше мы уже ссылались на Жельвиса и американских исследователей. Приведем еще одну цитату.

Similarly, an American might toss off something like “Yeah, I read it. It was a f****** lousy article.” The literal Russian would be vastly stronger than the English, so you might say instead “Да, читал. Статья была чертовски плоха” (Берди М. Пытки переводчика. – Мосты № 1, 2004. С. 42).

Надо сказать, что автор ее, Мишель Берди, – американская переводчица, долгое время живущая в России и занимающаяся, кроме переводов и журналистской деятельности, связями с общественностью. Этого человека трудно заподозрить в незнании русского (или английского) языка, устаревших взглядах или ортодоксальных представлениях о речевом этикете.

Язык «Криминального чтива», конечно, вызвал в Америке резонанс. Но не столько качеством бранной лексики (основой большинства ругательств здесь служит fuck), сколько ее количеством. По логике вещей, от русского перевода фильма можно было бы ожидать непривычно плотного скопления типичных для телеэкрана ругательств. Однако в одном варианте перевода, широко доступном и весьма популярном в определенных кругах, эти выражения предлагается переводить так:

Нетрудно заметить, что альтернативный перевод «Криминального чтива» по залихватскости намного опережает и без того провокационные «Жмурки». Обратим внимание и на то, что если в «Жмурках» самая сильная брань припасена для критических ситуаций (скажем, кого-то убивают), то в переводе «Криминального чтива» персонажи на мате общаются даже в самых невинных сценах.

Интересно, чем руководствовался и к кому прислушивался альтернативный переводчик «Криминального чтива», наделяя персонажей такой речью? Филологи, переводчики, носители английского языка ему, как видно, не указ. На сопоставимые русскоязычные произведения (где никак не мог сказаться «ложный стыд» переводчиков) он не обращает никакого внимания. Тогда чего же вы хотите, господа альтернативные переводчики и их почитатели? Как говорила секретарша из «Служебного романа», откуда вы набрались этой пошлости? Если из дословных словарных переводов вкупе с буйной фантазией, то это несерьезно, и об этом мы уже говорили, обсуждая прагматику. Недавно Рассел Кроу запустил телефоном в портье, который в ответ на настойчивые просьбы знаменитого постояльца соединить его с Австралией бросил ему Whatever. В словарях whatever переводится как что бы ни. Именно такой вариант перевода можно посоветовать тем, кто игнорирует реальное употребление языка и, завидев f*ck, норовит вставить в текст словцо позабористей.

Кстати, в 2004 г. в Америке вышел телесериал «Дедвуд» (Deadwood) о жизни американских пионеров на Диком Западе в конце XIX в. Язык персонажей в этом кино заметно отличается от стандартов традиционных вестернов. Так, в первой серии слова f*ck и f*cking употребляются 43 раза. Конечно, отношение зрителей и критиков к такому «лексическому проворству» (выражение Вен. Ерофеева) неоднозначное. Однако споры во многом идут не о грубости языка в «Дедвуде» как таковой, а об исторической точности. В целом же фильм принят нормально, причем если зрителей что-то и возмущает, то, скорее, не сами бранные слова, а их концентрация. Кроме того, фильм получил пять наград «Эмми», а один из актеров за роль в нем был награжден «Золотым Глобусом». Можно представить себе, как общественность отреагировала бы на российский сериал с матерщиной, да еще в таком количестве.

Конечно, не выдерживает критики и тот аргумент, что раз в оригинальном фильме ругается бандит, то и в переводе он должен изъясняться, как русский бандит. Есть большая разница между тем, как говорит реальный преступник и тем, как его речь принято изображать в кино и литературе («Жмурки» – тому лишнее доказательство). О различиях между действительностью и миром литературы написано хорошо и много, так что повторять здесь это не имеет смысла.

Еще поклонники крепкой словесности любят ссылаться на общество: раз все вокруг матерятся – утверждают они, – то почему переводчикам нельзя? Во-первых, как мы уже говорили, фразы с улицы, если их не подвергать литературной обработке, годятся разве что для филологического исследования, но никак не для художественного текста. Работа «Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест» изобилует примерами вроде «Вообще наверно если так серьезно этим заняться/ то это может просто быть какой-то даже специальной задачей/ во всяком случае большое место можно этому уделять//» (Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест. – М.: Наука, 1983. С. 23). Стопроцентно подлинный образчик разговорного русского языка. Но только в таком виде фраза звучит дико и на редкость невразумительно. Вообще, непреходящий характер печатных текстов и диалогов в кино накладывает на их авторов более жесткие ограничения. Это не устный разговор, при котором часть информации проходит незамеченной, а многие шероховатости сглаживаются за счет экстралингвистических факторов.

Во-вторых, если большинство говорящих по-русски людей в той или иной степени использует мат, это еще не значит, что его будут рады слышать по телевизору. Интересную статистку можно найти в книге «Социологические наблюдения (2002-2004)», выпущенной Фондом «Общественное мнение». Как следует из опросов, несмотря на то что матерится большинство населения России, 92% россиян убеждены, что такой язык совершенно недопустим в СМИ. Ничего удивительного: порнографию тоже резко осуждают и по телевизору не показывают, хотя содержанием порнографических фильмов, казалось бы, никого не удивишь.

Странно, правда, что люди, которые попытались бы протащить в массы порнографию, прослыли бы за пошляков, а поборники матерной «порнографии» почему-то метят в «первопроходцы». Да вот только не по чину берут. Мало-помалу закрадывается подозрение, что сторонники такой «либерализации» переводов вовсе не радеют за адекватность, а подпадают под влияние того, о чем пишет В. В. Колесов, заведующий кафедрой русского языка Санкт-Петербургского государственного университета:

Подобное жеребячье восхищение русским крепким словцом характерно для многих, нечутких на русское слово, людей. Чем-то оно им близко по мироощущению и по собственным их природным задаткам. Только в таком слове и через него они способны углядеть богатство и мощь языка, в котором им волей судьбы довелось существовать, поскольку родного они не знают, а английский поспешно учат, чтобы не отстать в карьере (В. В. Колесов. «Как наше слово отзовется…». – СПб.: «Иван Федоров», 2001. С. 288)

.

Ален Делон не пьет одеколон

Впрочем, учитывать прагматику конкретного высказывания и литературную норму мало. Переводчик должен понимать, зачем он использует бранные слова и как они соотносятся с текстом перевода в целом.

В свое время роман Тома Шарпа “Wilt on High” вышел под названием «Звездный час Уилта» в переводе В. К. Ланчикова. Не так давно то же самое издательство подготовило «новую редакцию» этого перевода (название поменялось на «Уилт на высоте»). Редактор по каким-то одному ему ведомым соображениям изменил перевод отдельных фраз, уделив, что интересно, основное внимание бранному вокабуляру. Переводчик о новой редакции ничего не знал и повлиять на правку никак не мог.

Типичный пример:

Т. Шарп: “Shit,” muttered the Principal.
В. Ланчиков: – Вот скотина, – буркнул ректор.
Новый редактор: – Б**дь, – буркнул директор.

Ничего себе: ректор колледжа матерится на совещании! Может быть, это какой-то на редкость грубый ректор? Может, это не либеральничающий интеллектуал, который позволяет себе нарушать нормы протокольного языка, а самый настоящий хам? Не похоже. Чуть раньше на том же совещании он выражается так: «Спасибо вам, Уилт, удружили» и «Я надеюсь, у нас доверительный разговор и я могу быть предельно откровенен». Трудно себе представить, что через минуту этот человек буркнет: «Блядь». Не ректор, а какой-то доктор Джекилл и мистер Хайд.

Объяснить такую двуликость просто: новый редактор заменил скотину на б**дь, не обратив внимания на то, что все остальные реплики ректора перекочевали из прошлой редакции без изменений, а заданный в ней тон позволял ректору ругнуться «скотиной», но никак не сильнее.

Получается, новый редактор сел в лужу дважды: сначала переоценил бранный потенциал слова shit (см. выше), а затем разрушил цельную речевую характеристику персонажа.

Из той же серии:

Т.Ш.: “No, the thing that really upset him was being told to go and fuck himself by a drunken lout in Motor Mechanics Three. And Wilt, of course.”
В.Л.: – А тут еще какая-то пьяная морда, автомеханик с третьего курса, послал его на… Ну и, конечно же, Уилт подсуропил.
Н.Р.: – Но по-настоящему расстроили его какой-то пьяный жлоб из третьей группы автомехаников – отправил его на х**, – ну и, конечно же, Уилт.

Раз новый редактор не ограничился эллиптическим послать на… и недвусмысленно указал, куда именно, стало быть, он счел выражение go and f*ck himself настолько грубым, что не видел способов обойтись в переводе без мата. Какое-то время он вполне последователен: вместо этого проходимца Генри Уилта (Henry f*cking Wilt) он вставляет Генри-б**дь-Уилта. Да, получилась престранная конструкция, которая удивила бы, думается, даже завзятых матерщинников. Но на какие жертвы не пойдешь, чтобы не упустить ни капли грубости оригинала!

Тем более странно, что через пару страниц новый редактор забывает о чудовищном инвективном потенциале слова f*ck и оставляет в переводе фразы “F*cking awful is all I know” вариант Ланчикова сo словом хреново.

Тот альтернативный перевод «Криминального чтива», который мы цитировали выше, и то логичнее. Люди, которым так не хватает мата на экране, будут слушать его и радоваться: ни одной фальшивой нотки! А новая редакция «Звездного часа» вышла кособокой. Прочитав ее, одни скажут, что ректоры не говорят б**дь, а другие начнут возмущаться, что вот опять их кормят ведьмами (у Шарпа – old bitch), а старыми с**амии наслаждаются только счастливые англичане с американцами.

Не очень проницательные скептики могут, правда, предположить, что переводчик плохих слов вообще не знает или по морально-этическим соображениям их сторонится. Оттого и цельность в переводе. Но это отнюдь не так. Скажем, f*cking homosexual у него переведено как п***р вонючий а balls превратилось в хрен моржовый. Однако в отличие от самовыражений нового редактора, ни то, ни другое не режет глаз. Реплики, в которых встречаются вышеупомянутые слова, произнесены персонажами в минуту крайнего раздражения и перевод их соответствует тому уровню резкости, который русскоязычный читатель в данном случае ожидает.

В заключение – еще один небольшой пример. В четвертом томе «Войны и мира» Кутузов, обращаясь к солдатам, говорит о французах: «А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…» Чуть дальше Толстой называет это «стариковским, добродушным ругательством». Существует много переводов «Войны и мира» на английский. Констанс Гарнетт и Розмари Эдмондс передают эту фразу как «It serves them right, the b– b–s!». Э. и Л. Мод выписывают полностью – the bloody bastards. А вот в недавнем переводе Энтони Бриггса читатель найдет: «They asked for it, the f**king bastards!»

Интерпретировать такой вариант можно двумя способами. Либо переводчик дал точный на сегодняшний день эквивалент, и тогда любителям скоромной словесности стоит запомнить, что f**king bastard – это всего лишь «стариковское, добродушное ругательство», а не запретный английский «мат», как им воображалось. Либо перевод вышел ядренее оригинала. Но и в этом случае вряд ли такое уважаемое издательство, как Penguin, выпустило бы перевод «Войны и мира» с матерящимся Кутузовым. Все-таки пометы «гоблиновский перевод» на обложке я не заметил.

В переводе нет запретных слов, но любое переводческое решение, как и общая переводческая стратегия, должно на чем-то основываться и служить конкретным целям. Причем крепкое ругательство, как и любое сильнодействующее средство в любой сфере жизни, должно применяться с особой осторожностью, потому что последствия неоправданного использования здесь могут быть самые неприятные. Если переводчик настаивает на употреблении нецензурного слова, он должен отдавать себе отчет, зачем он это делает, какого эффекта он хочет достичь и насколько это согласуется с устоявшейся практикой для данного типа текстов. Иначе получится примитивная брань ради брани.

Голос великого Резинового утенка!

Дело ясное: перевод надо избавить от псевдолитературной шелухи и научить персонажей говорить сочным русским языком. Бандиты и убийцы должны говорить, как бандиты и убийцы, чтоб уши вяли (как утверждает наш герой, язык этого контингента ему хорошо знаком: пришлось овладеть по долгу службы). А вот краснеть и закатывать глаза не стоит! Не нравится правда жизни – смотрите мультфильмы, там брани нет, ведь наш герой – напоминаю – не спекулирует на мате, а создает адекватный перевод (сам он, впрочем, любит использовать термин «правильный», что, видимо, еще адекватнее адекватного (Кроме «правильных», из-под пера Гоблина выходят «смешные» переводы, которые мы здесь не рассматриваем, так как переводами они по сути не являются)). Оценить все плюсы свежего подхода поможет хотя бы такой диалог:

- So I suppose it’s a little late for an apology?
- You suppose correctly.
- Look, bitch, I need to know if you’re gone start more shit around my baby girl.
- You can relax for now. I’m not gonna murder you in front of your child, okay?
(Из фильма Kill Bill («Убить Билла»))

- Полагаю, с извинениями я слегка опоздала?
– Правильно полагаешь.
– Слушай, сука. Если хочешь устроить разборку при дочери, так сразу и скажи.
– Расслабься пока. Я не собираюсь убивать тебя на глазах у ребенка, о’кей?

Смущает слово «сука»? А как еще прикажете переводить слово bitch? Конечно, можно развести всякую софистику. Рассказать, что в английском bitch соответствует «суке» не больше, чем «стерве». Вспомнить, что Набоков в «Лолите» яркое «the Haze woman, the big bitch, the old cat» перевел очевидно беззубым «гнусная Гейзиха, толстая стерва, старая ведьма». Процитировать английский перевод «Мастера и Маргариты», где грозное «Aaah! You stupid bitch!» соответствует восклицанию «У, дура проклятая!», или пелевинской «Жизни насекомых», где ugly bitch (по логике нашего героя, «уродливая сука») почему-то возникла вместо «сраной уродины» в оригинале. Но человек общался с контингентом, и ему лучше знать, что bitch – это сука, а все остальное – так, пережитки ложной стыдливости.

Кроме того, предстояло одолеть переводческий буквализм. Вот какую отповедь наш герой дает невеждам, пытающимся уличить его в оном:

«Многие граждане постоянно говорят о неких "дословных переводах" в моём исполнении. При этом, как водится, не совсем понимают то, о чём говорят. Дословный перевод - это "болванка", грубая заготовка, которую переводчик ловко затёсывает, обрабатывает и полирует. Например: To begin with, it was necessary to overcome the crisis. Дословный перевод в характерном исполнении знатоков выглядит так: Начать с, это было необходимо преодолеть кризис. Естественно, в правильном переводе это выглядит так: Прежде всего необходимо было преодолеть кризис. В зависимости от контекста оно же может быть "для начала", "во-первых". Никаких "дословных переводов" я не делаю. Я изготавливаю адекватные переводы, передающие смысл оригинала в соответствии с нормами русского языка».

Давайте для начала разберемся в хитросплетениях мысли автора. Во-первых, он, кажется, возражает тем, кто обвиняет его в дословных переводах. Правда, тут же упоминает некое «характерное исполнение знатоков». То есть получается, что есть зловредные «знатоки», которые не только сами дословно переводят, но и нашего героя в дословности упрекают. Причем безо всяких на то оснований. В общем, высказывание довольно загадочное.

Во-вторых, очень интересна мысль о том, что дословный перевод – это «"болванка"…, которую переводчик ловко затёсывает». Получается, что создание – пардон, «изготовление» – адекватного перевода разбивается на этапы: дословный перевод по словам, а затем его затесывание, обработка и полировка. Нельзя не отметить, что разработать такую схему мог только человек с очень свежим взглядом на перевод.

Подведем итоги. Исходя из программных заявлений нашего героя, можно выделить три основных отличия его от остальной серой массы, три фирменных черты: кроме нецензурной брани, пример которой мы уже приводили, это полная передача смысла и естественный русский язык.

Передо мной выполненный нашим героем перевод американского мультфильма «Шрек-2» (Shrek-2). Выбран материал неслучайно: здесь нет мата, которым наш переводчик скрупулезно передает каждое мало-мальски грубое английское слово, а значит нас не обвинят ни в апологетике похабщины, ни в ханжестве. Кроме того, на своем сайте Гоблин в пух и прах разбивает официальный и пиратский переводы этого мультфильма, распекая их авторов за незнание английского языка, непонимание реалий и стилистическую беспомощность. Немудрено, что на труд такого радетеля за качество перевода волей-неволей обращаешь особое внимание.

Проанализируем некоторые отрывки из мультфильма, взятые, как правило, в той последовательности, в какой они идут по сюжету:

Aren’t you two a sight for sore eyes! – Вот уж кто радует глаз!

Ситуация такая: говорящий после довольно долгой разлуки видит двух своих друзей. Если вы встретите друга, долгое время не видевшись с ним, вы скажете ему, что он радует вам глаз, как клумба? Или все-таки воскликнете, что-то вроде «Кого я вижу!»?

“And don’t worry. They’ll love you too.” “Yeah, right. Somehow I don’t think I’ll be welcome at the country club.” “Will you stop it. They’re not like that.” “Then how do you explain Sergeant Pompous and the Fancy Pants Club Band?” – Не волнуйся. Тебя они тоже полюбят. – Ага, точно. Что-то мне подсказывает, что мне будут не особо рады. – Перестань. Они не такие. – Как тогда объяснишь появление сержанта Понтового и Оркестра Клуба прикольных колготок?

Поясняю контекст. Свадьба Шрека и Фионы прошла без ее родителей. Только молодожены вернулись к себе домой после медового месяца, как к ним нагрянул глашатай с помпезной свитой фанфаристов и зачитал приглашение от родителей Фионы, короля и королевы Тридевятого царства. Шрек, зеленый болотный монстр, не в восторге от идеи поехать на королевский бал.

В американской действительности country club – это то место, куда сходится пообщаться «высший свет» какого-нибудь городка. Перевод не только снял издевку, но и разрушил логику этого мини-диалога. В оригинале речь идет не только о симпатиях королевской четы, но и лоске королевского двора. Шрек намекает на то, что путь в элиту ему заказан. Фиона, говоря “They’re not like that” имеет в виду, что ее родители вовсе не снобы, и для них яркая внешняя оболочка не главное. Тогда Шрек саркастически спрашивает насчет “Sergeant Pompous and the Fancy Pants Club Band” (прозрачная аллюзия на альбом «Битлз» Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band), имея в виду: если они такие незаносчивые, почему приглашение присылают с такой помпой? В переводе же получилось, что само по себе появление «оркестра» ставит под сомнение вероятность, что Шреку будут рады.

Вариант здесь мог быть такой: «Ага, конечно. Боюсь только, не подойду я ихнему бомонду».

“Oh, come on! You could at least give them a chance.” “To do what? Sharpen the pitchforks?” – Да ладно тебе! Дай им шанс - Сделать что? Вилы наточить?

Многострадальное give somebody a chance! Как правило, это значит «пойти кому-нибудь навстречу, дать возможность исправиться». На русском языке о шансах говорят обычно в гораздо более напряженных ситуациях, когда есть некая желанная цель и реальная, но не стопроцентная возможность этой цели достичь. Вот у Толстого, например: «Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества и теперь или никогда должна решиться ее участь».

Представьте себе, что некая девушка втайне вышла замуж за юношу не из ее круга и хочет представить его все-таки родителям. Муж ожидает недружелюбный прием и не в восторге от такого предложения. Естественно ли прозвучит в устах девушки фраза «Да ладно тебе! Дай им шанс тебе понравиться»? Не будет ли это чересчур смахивать на рекламно-переводческий жаргон? И не уместнее ли ей будет сказать: «Да ладно тебе! Попробовать-то можно?» А ответ такой: «Что попробовать? На вилах посидеть?»

Из этой же серии:

“Darling! Why not come down to the ball and give him another chance?” – Дорогая, почему бы тебе не отправиться на бал и не дать ему еще одну возможность?

А можно было бы так: «Дорогая, ты уж с ним слишком строга. Может, все-таки выйдешь на бал?»

И здесь очень к месту придутся еще две цитаты с сайта автора. Отвечая на вопрос о своем отношении к современным переводам фильмов, он говорит:

«Как это ни странно, сильно лучше не стало. Мифические профессионалы - они только рассуждают на темы «так делать нельзя». А фильмы переводят какие-то совсем непонятные люди. Хотя не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что это и есть те самые загадочные профессионалы, которые «знают как на самом деле надо».

А вот на тему собственного русского языка:

«Говорю я так, как говорят люди с улицы. И пишу точно так же. Естественно, это вызывает вонь со стороны «блюстителей чистоты языка», ведь «так не говорят». На это могу ответить одно: мнения идиотов типа «так не говорят» меня не интересуют. В отличие от идиотов я отлично знаю - как говорят».

Привел я их здесь потому, что дословный перевод побудительного оборота Why don’t you..? слишком уж смахивает на творения этих «непонятных людей». Включите любой канал – киногерои только и делают что всплескивают руками, вопрошая:

- Почему бы тебе не лечь спать?
– Почему бы вам не выйти и не мешать лектору?
- Почему бы вам не перестать на минуту жалеть эту девочку и не подумать об ответственности за смерть всех этих полицейских?
- Почему бы вам не убраться отсюда?
- Почему бы тебе не оставить свою паранойю и не убраться отсюда?
¬- Почему бы тебе не убить меня прямо сейчас?

Так что правдивость утверждения, высказанного во второй цитате, представляется весьма сомнительной: вместо знания живого русского языка переводчик демонстрирует, скорее, знакомство с хилыми поделками кинопереводчиков.

“Good! Here’s our chance. Let’s go back inside and pretend we’re not home.” – Хорошо! Вот наш шанс. Давай вернемся внутрь и притворимся, что нас нет дома.

Вновь упираемся в слово chance. Говорящий – король, отец жены Шрека – настолько раздосадован встречей с дочерью и зятем, что готов в последний момент сбежать от них подальше. Можно попробовать такой вариант: «Хорошо! Придумал: давай вернемся в замок и сделаем вид, что нас нет дома».

Все-таки знакомство с родителями происходит, и король с королевой приглашают молодоженов на ужин. Услышав, что зять живет на болоте, королева пытается спасти положение вот этой фразой:

“I suppose that would be a fine place to raise the children.” – Полагаю, отличное место для детей.

Сколько уж писано и говорено, что английские I think, I suppose, I believe и т. п. не стоит бездумно переводить как «думаю, полагаю, считаю». В английском эти выражения крайне частотны и по регистру употребления подойдут любому персонажу от маленького ребенка до зеленого сказочного монстра. Ближе всего к ним русские «кажется, вроде бы, наверное, видимо, по-моему». А дословные эквиваленты, такие как «полагаю» имеют оттенок книжности и в диалоге зачастую звучат неестественно. Впрочем, виноват: этому учат в переводческих вузах, а мы имеем дело с представителем нетрадиционного подхода.

Теперь основная смысловая часть. Давайте разберемся, что значит «отличное место для детей». Детский сад? Игровая комната? Детское автомобильное сиденье? Не уместнее ли будет такая реплика (с учетом всей ее комичности в разбираемом контексте): «По крайней мере, детям будет хорошо на природе»? Добавив «природу», мы уточнили смысл фразы, показали, что речь идет именно о таком месте, где дети будут расти.

Чуть раньше, кстати, «Nice day for a parade, huh?» переведено как «Отличный денек для прогулки!» Если не копировать английскую конструкцию, то перевести можно как «Погодка-то сегодня, а?»

“Dad, it’s great, OK?” – Папа, все нормально. О’кей?

С вездесущим «о’кеем» происходит примерно то же, что и со многими словами, позаимствованными просто так, для лоску. Звучат они соблазнительно-иностранно, а что значат, толком не ясно. Поэтому их, как безразмерные резиновые перчатки, можно натягивать на любую ситуацию, какую заблагорассудится. Словарь русского языка под редакцией С. А. Кузнецова определяет «о’кей» либо как частицу, которая выражает «согласие, одобрение», либо как наречие со значением «хорошо, отлично». Уже из этих определений видно, что по смыслу словечко «о’кей» ничего русскому языку не добавило.

Теперь рассмотрим нашу фразу. Дочь пытается утихомирить сварливого отца и сгладить ссору, разгорающуюся между ним и ее мужем. В английской фразе ОК стоит в роли усилителя. Точнее, выполняет фатическую функцию, так как с его помощью дочь хочет убедиться, что отец внял ее словам (Цитата из книги Линн Виссон «Русские проблемы в английской речи»: «О многозначности ОК особенно часто забывают русские, полагающие, что это слово всегда означает только утверждение – yes, all right, в смысле «да, я согласен». Но оно также имеет значение Did you understand me? («Вы меня поняли?»)»). Разумеется, такое употребление ОК для английского языка – обычное дело. Да и носителям русского языка бывает нужно «достучаться» до сознания собеседников, и – сдается мне – задача эта успешно решалась задолго до того, как Америка облагодетельствовала нас «о’кеем». Почему бы в самом деле не так: «Пап, давай не будем? Ладно?»

Может возникнуть вопрос – чем плох «о’кей», если он даже в словаре зафиксирован? Во-первых, плох тем, что употреблен не к месту. Говорящая не спрашивает, согласен ли отец с ее утверждением, что все хорошо и нет причин для беспокойства, а – выражаясь научным языком – проверяет канал связи. Кроме того, если все же употребить «о’кей» в фатической функции, то это словечко тут же создаст персонажу своеобразную речевую характеристику. Возникнет образ эдакого молодого человека, работающего, скажем, в русском филиале западной компании, который веско говорит в последнюю модель мобильного телефона: «Если юнит-менеджер сказал, что файн, форвардни мне этот креатив на аппрув, о’кей?»

Из той же серии:

Look, she’s not seeing any clients today, OK? Послушайте, сегодня она никого не принимает, о’кей?

Теперь пора выяснить, кто он такой, этот Шрек. На экране видим большое, неопрятное зеленое создание, в котором, однако, за внешней неприветливостью скрывается добрая душа. В английской версии Шрек – это ogre. В обсуждаемом переводе его называют «людоедом».

Да, в англоязычном фольклоре огры действительно выступали как великаны-людоеды, но у слова ogre развилось и новое значение – «отвратительный, грубый человек». В фильме, где сказочная тематика спроецирована на современные реалии, Шрек изображен, скорее, как несправедливо угнетаемый персонаж, чуть ли не жертва дискриминации (см. примеры выше). Нам неоднократно показывают, как люди стараются его прикончить, но нет ни одного эпизода, где Шрек бы ел людей. Проанализируем диалог (жена Шрека ругается с мужем):

“You’re unbelievable! You’re behaving like a…” “Go on! Say it!” “Like an ogre!” “Here’s a news flash for you! Whether your parents like it or not… I am an ogre! And guess what, Princess? That’s not about to change.” - Ты невозможен. Ты ведешь себя как… – Давай, говори. – Как людоед! – Сообщаю новость: нравится это твоим родителям или нет, я и есть людоед! И знаешь что, принцесса? Таким я и останусь.

Интересно, что надо сделать, чтобы сказали, что ты ведешь себя как людоед? Съесть кого-нибудь? Или хотя бы покусать? Ничего подобного: принцесса разошлась всего лишь из-за того, что Шрек не поладил с ее родителями и, не спросив ее мнения, решил уезжать. И совсем уж забавно звучит отрывок:

King: “So I suppose any grandchildren I could expect from you would be…” Shrek: “Ogres, yes!” Queen: “Not that there’s anything wrong with that. Right, Harold?” King: “Oh, no! No! Of course, not! That is, assuming you don’t eat your own young!” - Полагаю, внуки от вас будут… - Людоедами, да. - И в этом нет ничего плохого. Так, Харольд? – Нет, нет! Конечно, нет! Если, конечно, вы не едите своих детенышей!

При всем своем стремлении вернуть беседу в благопристойное русло Королева вряд ли с такой легкостью согласилась бы на внуков-людоедов (Про оборот «внуки от вас будут» я уже не говорю).

Нестыковка здесь происходит потому, что переводчик из всего понятия ogre оставил только функцию поедания людей, тогда как в современном американском обиходе ogre в подавляющем большинстве случаев употребляется именно во втором значении (a person who is felt to be particularly cruel, brutish, or hideous (The American Heritage. Dictionary of the English Language, Fourth Edition)), грубого, отталкивающего человека. В фильме, повторюсь, Шрек предстает, скорее, жертвой стереотипов, существом с низким социальным статусом, живущим где-то на отшибе. Но если мы назовем его «людоед», то о каких стереотипах тогда может идти речь? Тогда будет естественно, что все, включая тестя, его ненавидят.

Выйти из положения непросто: слово ogre не только обозначает довольно определенный тип сказочного персонажа, но и обладает характерным переносным значением. Скорее всего, придется и в переводе оставить «огр» (Об употребительности такого термина в русском языке см. «Энциклопедию сверхъестественных существ» К. Королева), но в нескольких местах дать варианты вроде «зеленый монстр», «болотное чудище» и т. п., чтобы показать характерное отношение к Шреку со стороны окружающих.

Фея-крестная видит, что принцесса из писаной красавицы превратилась в зеленую дородную Шрекову подругу, и не может сдержать удивления:

“Oh, look at you. You’re all, uh, grown up.” – Взгляни на себя! Ты совсем большая!

Неточно. Look at you – это не призыв взглянуть на себя, а удивленное восклицание, приблизительно соответствующее здесь русскому «Ну и ну!». Даже если на секунду допустить, что говорящая, фея, действительно предлагает принцессе взглянуть на себя, то по-английски было бы по крайней мере look at yourself.

Для сравнения можно взять пару куда более типичных русских фраз, например из Тургенева – «Посмотри на себя: какой ты кучер?» или, как у Салтыкова-Щедрина, «Посмотри на себя, на что ты похож стал!» То есть вариант, предложенный переводчиком, был бы возможен, но только с таким подтекстом: «Взгляни на себя! Ты совсем большая (а ведешь себя, как ребенок)!» А здесь скорее – «Ну и ну! Да ты… подросла!»

“I’d like to know how it could get any worse!” - Интересно, может ли быть еще хуже?

Но на самом деле герой не задается метафизическим вопросом о пределах зла, а выражает возмущение, так почему не сказать: «По-моему, хуже некуда»?

“What am I supposed to do about it?” – Ну и что мне с этим делать?

Ситуация такая: королю доходчиво объясняют, что он позволил дочери выйти замуж совсем не за того, кого надо, и если теперь он не исправит положение, то вся его жизнь пойдет прахом. Он возмущенно вопрошает: «Ну и что мне теперь делать?» Что касается вопроса «Ну и что мне с этим делать?», то он подразумевает, что у говорящего есть какой-то предмет или конкретная предметная ситуация (как, например, разбитая ваза), с которой действительно можно что-то сделать.

“Do I know you?” – Мужчина, мы знакомы?

Про «мужчину» еще поговорим. А вот вопрос «Мы знакомы?» – одна из любимых фраз кинопереводчиков. Создается впечатление, что люди обычно не помнят, с кем они знакомы, а с кем нет, и не упускают случая поинтересоваться об этом у окружающих.

Что вы подумаете, если некий субъект спросит вас: «Мы с вами знакомы?» Что у человека амнезия или тяжелое похмелье и дальше будет вопрос: «А какой сегодня день?» Или что вы по ошибке допустили какую-то фамильярность и вам хотят намекнуть, что с незнакомыми людьми так себя не ведут? По мысли кинопереводчиков, человек всего лишь хотел уточнить: «Мы с вами раньше не встречались?»

Возвращаемся к «мужчине». Обмен репликами происходит в сказочном баре, куда король приходит инкогнито, чтобы обтяпать одно грязное дельце (см. ниже). С вопросом к нему обращается обольстительного вида лягушка с накрашенными губами и бокалом мартини в лапке (в конце фильма мы узнаем, что король в свое время был лягушкой, пока его не превратили в человека). Не будем забывать, что мы в фантастическом пространстве европейских сказок, где, правда, все устроено на американский манер.

Спору нет, к образу развратной дамочки обращение «мужчина» подходит. Взять хотя бы пример из Аверченко: «Мужчина, поедем в ресторанчик. Неужели вам жалко: графинчик водки и тарелка ветчины. Право. А?» Но только, во-первых, лягушка здесь напоминает не столько проститутку, сколько роковую женщину, и выражаться ей пристало совсем по-другому. А во-вторых, вставлять вульгарного «мужчину» в такой контекст – все равно что вкладывать в уста королевского глашатая фразочку вроде «Гражданин, пройдемте!» Кстати, о речевых характеристиках в переводе мы поговорим подробнее чуть позже.

Один из основных источников юмора в «Шреке» – это перенесение сказочных реалий на современную американскую (не российскую, заметьте!) действительность. Поэтому, скажем, обращение «крошка» от Кота в сапогах звучит уместно: оно созвучно с его образом голливудского киногероя-ловеласа. А вот резвиться, одаривая персонажей лексикой из обихода доморощенных женщин легкого поведения, не стоит.

Продолжая тему интонации и естественности диалога в целом, приведем такой отрывок:

“Excuse me, I’m looking for the Ugly Stepsister. Ah, there you are! Right. You see, I need to have someone taken care of.” “Who’s the guy?” – Простите, я ищу Страшную Сводную Сестру. А, вот ты где! Правильно. Видите ли, мне надо кое о ком позаботиться. – Что за парень?

На всякий случай даю контекст: король приходит в бар, чтобы найти наемного убийцу, который «убрал» бы ненавистного ему зятя. Он обращается к бармену, который во время его реплики оборачивается и оказывается той самой Ugly Stepsister.

Теперь анализ ловко затесанного диалога. Во-первых, смущает неразбериха с обращениями «ты» и «вы». Ну, допустим, сначала король вежлив, потому что обращается – как он думает – к незнакомцу, а затем резко переходит на «ты», решив что с собеседником церемониться не стоит. Но почему тогда в следующем предложении проскакивает «видите ли»?

Во-вторых, смущает перевод Ugly Stepsister как «Страшная Сводная Сестра». Видимо, имеется в виду персонаж из сказок о безвольных стариках, у которых злые вторые жены терроризируют бессловесных падчериц, дочерей мужа от первого брака, и всячески потакают своим мерзким дочерям. Правда, чтобы осмыслить это, требуется время, потому что в привычных нам сказках, «Морозко» например, термин «сводная сестра» не употребляется никогда. Вместо него – «мачехина дочь».

В-третьих, фраза «мне надо кое о ком позаботиться» подразумевает, что заботиться будет сам говорящий, тогда как здесь все наоборот. Да и – положа руку на сердце – так ли уж уместен дословный перевод to take care of somebody – «позаботиться» в значении «убить, убрать»? Отсюда вариант:

– Простите, я ищу Злую Мачехину дочь… А, это вы! Гхм. Мне бы надо, чтобы кое с кем разобрались.
– Что за парень? Имя?

А ответ короля достоин того, чтобы разобрать его отдельно:

“Well, he’s not a guy, per se. He’s an ogre.” – Ну, он не парень пер сей. Он людоед.

Сразу хочу извиниться, если неправильно записал. Может, в переводе упоминался герой древнегреческих мифов Персей, а я и не понял. Впрочем, какая разница, если per se переводится всего-навсего как «сам по себе, по существу» и никакой глубокой мифологической подоплеки вроде бы не предполагает? Помнится, наш герой очень гордился тем, что в его переводах нет пропусков, как у некоторых. Честное слово, уж лучше бы здесь был пропуск, чем такая точность буква в букву (В качестве варианта осмелюсь предложить такую «отсебятину»: «Ну, он не то чтобы парень… Скорее, огр»).

Или вот еще многозначительная фраза «Мы теперь секси!» (Говорит Осел, когда, приняв волшебного снадобья, они со Шреком превратились в писаных красавцев: белого скакуна и статного рыцаря соответственно). Вообще-то, когда нашего переводчика очень уж допекают по поводу мата в его произведениях, он обычно говорит, что каждому свое: американские фильмы о крутых парнях для того и снабжены возрастным цензом, чтобы смотрели их только крутые парни, а малым детям и чувствительным бабушкам лучше держаться от них подальше. Видимо, ответ здесь будет такой же: не знаешь, что означают английские sexy и per se? – свободен! Переводы таких фильмов смотреть еще не готов.

Впрочем, все равно будет нестыковка. Английское sexy означает не только «сексуально возбуждающий, сексапильный», но и просто «интересный, привлекательный» (причем говорят это не «мифические профессионалы», а хотя бы «весомый, грубый и зримый» толковый словарь Webster’s Third New International Dictionary). Конечно, в данном контексте определенная сексапильность имеется в виду, но вот бездумно давать фонетическую кальку с английского, полагая, что она точно передаст значение оригинала, опрометчиво. И никогда не следует объявлять себя первопроходцем перевода только из-за того, что в многозначных английских словах ты подчеркнул лишь самое крикливое и сальное.

“Look out, Princess. Here comes the new me.” Осторожней, Принцесса! А вот и новый я!

К вопросу о буквальном переводе. Выпив волшебного снадобья, Шрек из зеленого чудища превратился в симпатичного мужчину и собирается порадовать жену своей новой наружностью. Безусловно, любой англо-русский словарь дает перевод Look out! как «Осторожнее!» или «Берегись!» Но грош цена переводчику, который вставляет в перевод первое попавшееся словарное значение, не вдумываясь в его смысл и не учитывая, как оно соотносится с контекстом. Честно говоря, «Осторожней, Принцесса!» с контекстом вообще не соотносится: в этой фразе чувствуется предостережение, как от какой-то объективной неприятности (вроде «Осторожней! На улице сегодня скользко»). Шрек будто бы боится, что его новая внешность сотворит с Принцессой что-то нехорошее.

Теперь снова заглянем в словарь, но повнимательнее. Мы увидим, что определения look out, которые дает Webster’s Third подчеркивают не столько предостережение об опасности, сколько внимание и ожидание чего-либо: exercise vigilance, be on guard; be on the alert и т. д. Да и в Новом большом англо-русском словаре среди значений присутствует «высматривать» (кого-л.), «быть настороже». Отсюда вариант перевода: «Смотри, Принцесса! Вот и новый я!» Впрочем, можно было с долей юмора сохранить и оттенок предостережения, только перевести Look out не сомнительным «Осторожно!», а, например, так – «Ну, держись, Принцесса!»

Кстати, вот как решали проблему Look out переводчики Диккенса Е. Калашникова и М. Лорие (профессионалы отнюдь не мифические). «Look out. Here she is!» в «Крошке Доррит» передано как «Смотрите, вот она». Из того же романа еще более контекстуально зависимый вариант:

The monotonous boy put his head round the beam on the left, and said, “Look out there, ladies!” and disappeared. В ту минуту, когда сестры подошли к ним, из-за перегородки слева высунулся какой-то меланхолический юнец в шотландской шапочке и, сказав: «Потише, барышни!» - снова исчез.

А в романе «Большие надежды» этот императив, который по функции здесь близок к междометию, вообще превращается в «Эй, друг!» Попробуйте во всех этих примерах подставить словарное «Осторожно!», и дальнейшие объяснения будут излишни.

Непонятно почему, но переводчику не даются субъектно-объектные отношения, когда речь заходит о поцелуях. Сказано, например, «…the drinker must obtain his true love’s kiss by midnight» (т.е. дословно «выпивший (снадобье) должен до полуночи добиться поцелуя от своей возлюбленной»), а в переводе – «…должен до полуночи поцеловать». Или фея говорит: «…she’ll fall in love with the first man she kisses» («влюбится в первого мужчину, которого поцелует»), а в переводе – «полюбит первого, кто ее поцелует». Казалось бы, мелочь – какая разница, кто кого? Но в финале эти ошибки полностью нарушают логику. И Принц, и Шрек почему-то охотятся за поцелуем Фионы, хотя, как нас уверял переводчик ранее, для достижения своих целей им достаточно было самим ее поцеловать.

Возвращаемся к слову «просто». Мало-помалу оно прочно вошло в лексикон кинопереводчиков. Отчасти это обусловлено вездесущим английским just – переводчики без малейших колебаний передают это слово-паразит с упорством, достойным лучшего применения:

- Ненавижу этот чертов фильм. Просто не говори больше о нем.
- Я не могу торчать здесь все время! Просто открой дверь!
- Брось девчонку! Просто брось!
- Прошу вас просто успокоиться и заниматься своим делом.
- Просто будьте на моей стороне!
- Просто расслабься.
- Просто скажи, что ты солгала, и т. д.

Не будем говорить о том, что даже в этом значении наряду с «просто» не грех бы использовать «всего лишь», «только», «всего-навсего»: как видно из вышеперечисленных примеров, зачастую вообще никакого слова не нужно, оно только мешает. Более того, некоторые переводчики пытаются словом «просто» компенсировать бедность своего словаря и добавить экспрессивности затертым оценочным единицам. Отсюда – всевозможные «просто прекрасно», «просто великолепно», «просто обожаю», «просто негодяй». Однако в переводе минус на минус не дает плюс, и два скучных слова в одно яркое выражение складываться не желают.

Вот и наш переводчик сначала дотошно, словно под копирку, сохраняет все just:

- Нет, они просто хотят благословить тебя.
- Она просто хочет помочь.
- Я просто хотел, чтобы она была счастлива.
- Все это просто глупо.
- Не могу поверить, что ты просто откажешься от лучшего, что у тебя было.

А затем, не пожелав ломать голову над уморительным «The abs are fab and it’s gluteus to the maximus here at tonight’s Far, Far Away Royal Ball blowout!» (Перевести можно было бы как «Грандиозный бал в Тридевятом королевстве! Кругом стройные фигуры и ни грамма целлюлита»), ограничивается беспомощным «Обстановка просто сказочная, Тридевятое королевство замерло в ожидании». Переводчик идет по пути наименьшего сопротивления: где попроще – перевод слово в слово (по случаю других переводчиков можно отругать за отсебятину), где потруднее – сойдет и вольность (коллег по цеху не забыть пропесочить за буквализм).

Какой сделаем вывод? Не буквальный же перевод делает наш герой, который так от него открещивается! Ну, если вспомнить ту цитату о «дословном переводе», то, конечно, никакого дословного перевода здесь нет. Ведь сказано: «Полагаю, отличное место для детей», а не так – «Я полагаю, это бы было отличное место, чтобы растить детей».

Вопрос только в том, на что мы ориентируемся, когда оцениваем перевод. Можно равняться на лучшие образцы, а можно за исходную точку принять заведомо неприемлемый перевод и радоваться, что у нас получилось лучше. Сравнивать вариант перевода с фразой типа «Начать с, это было необходимо преодолеть кризис» для оценки его качества – занятие бессмысленное, абсурдное. С таким же успехом можно восторгаться спринтерскими качествами атлета, обогнавшего старушку с палочкой. Сегодня так не переводят даже компьютерные программы-переводчики (не переводят, я проверял!), не говоря уже у людях в здравом уме.

«Под термином «буквальный» (или «дословный») перевод понимают «перевод, воспроизводящий коммуникативно нерелевантные элементы оригинала, в результате чего либо нарушаются нормы языка перевода, либо оказывается искаженным (или не переданным) действительное содержание оригинала» (В.Н. Комиссаров. Введение в современное переводоведение). Чтобы пояснить это высказывание, позвольте привести цитату из Е. Л. Ланна, многолетнего редактора русских переводов Диккенса. Объясняя свое понимание «технологической точности перевода», Ланн писал следующее:

«…мы категорически откажемся от истолкования (иначе разжевывания) тех неясностей, какие могут встретиться в тексте; мы не допустим лексических русизмов; мы не опустим ни одного слова… и повторим это слово столько раз, сколько оно встретится в подлиннике».

Ничего не напоминает? Действительно, «секси» и «пер сей» русизмами не назовешь даже при очень большом желании. И английское right (см. пример с Ugly Stepsister), эта разменная монета, почти что междометие, которой носитель английского заполняет паузы в речи, не редуцировано, а переведено полновесным «правильно» (как будто есть что-то правильное в том, что Мачехина Дочь работает барменшей в кабаке). Так что наш герой местами творит вполне в духе концепции Ланна. Беда только в том, что статья, из которой позаимствована приведенная выше цитата, вышла еще в 1939 г., а теоретические воззрения Ланна, пропитанные духом переводческого буквализма, с тех пор были в пух и прах разбиты Иваном Кашкиным, с именем которого связана одна из самых ярких эпох в истории отечественного перевода.

По соображениям объективности следует, впрочем, сказать, что наш герой не так уж плохо переводит. Во всяком случае, по сравнению с безликой массой, чьи анонимные творения показывают по телевизору и продают на дисках и кассетах. Ему подчас удаются диалоги, у него меньше смысловых промахов, да и в целом за текстом перевода у него чувствуется мысль (чего не скажешь о многих других «изготовителях» и «затесывателях»).

Добрых слов заслуживают и «Притомилась старушка» (Tired old thing), и «Заныла старая рана» (The old crusade wound playing up a bit!), и «А ну залезай!» (You better get in), которое куда лучше подходит и к ситуации, и к речевому образу мафиозной Феи-Крестной, чем безликое «Залезай в карету!» из другого перевода того же фильма. Отдельное спасибо хочется сказать за перевод Oh, hello – «Здравствуйте!» (говорит перетрусивший Король двум феиным телохранителям-мордоворотам). А то извечные «приветы» всех всем и всегда заставляют думать, будто в американских фильмах одна только развязность и фамильярность.

Правда, речевые характеристики менее бандитских персонажей удаются гораздо хуже. Взять того же Короля. Говорит он подчеркнуто правильно, с изрядной долей снобизма:

“You expect me to give my blessings to this… thing?” (о Шреке)
“Already taken my pills, and they tend to make me a bit drowsy.”
“Sorry! I hope I’m not interrupting, but I’m told you’re the one to talk to about an ogre problem?”
“I was hoping you’d let me apologize for my despicable behavior earlier.”
“I was actually hoping you might join me for the morning hunt.”

Если вспомнить, что озвучивает его сам Джон Клиз со своим неподражаемым британским произношением, то можно себе представить, какой яркий речевой образ создали ему авторы. И как странно звучит из его уст:

- Как насчет, чтобы по-быстрому?
- В смысле, в конце концов для него естественно вести себя несколько по-скотски.
- А чё ты хотела?
- Молодчина!

А Принц Прекрасный, говорящий голосом оскаруайльдовского Руперта Эверетта? Этот изнеженный, инфантильный красавчик с подкрашенными губами, ежесекундно старающийся принять позу поэффектнее, вещает манерно, с претензией («Will you honor me with a dance?»). И вдруг слышим в переводе:

– Чисто для справки: это не моя вина!

Причем в оригинале – «FYI, not my fault!» FYI – сокращение от for your information («к Вашему сведению»). Оттенок у него бюрократически-компьютерный, довольно забавный в данном контексте, но ничего похожего на «чисто для справки» и в помине нет. Здесь вспоминаются так высмеиваемые нашим героем кинопереводчики, которые балуют нас шедеврами вроде «Давайте уладим базар, как джентльмены».

Королева, настоящая английская леди, выражается грамотно, под стать супругу, но без снобизма. В ее сдержанной речи чувствуется желание никого не обидеть, всех примирить. «Try to at least pretend you’re interested in your daughter’s wedding ball», - говорит она мужу с упреком. Перевод: «Постарайся хотя бы прикинуться, что тебя интересует свадебный бал твоей дочери». Интересно было бы узнать, кто и в какой ситуации посоветует собеседнику «Постарайся прикинуться»? Ведь «прикинуться» – это глагол не только слишком разговорный для королевы. Ему свойственна определенная негативная коннотация. Как если бы он значил «притвориться, но с неблаговидной целью». Вот, например, у Достоевского: «Прикинуться же чахоточным, обмануть докторов, чтоб убежать, - невозможно». Или У Гоголя: «Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал». Или у Бунина – «прикинулся дураком». Вот почему так трудно представить себе, что Королева, которая, безусловно, в ладах с литературным языком, посоветует мужу «прикинуться», да еще и с благовидной целью! На этом фоне уже и не заметишь, что «He’s a little slow this morning» в ее же устах превратилось в «Он с утра туго соображает». Хоть не «его колбасит» – и на том спасибо.

Неудивительно после всего этого, что Кот в сапогах, говорящий на несколько ходульном английском с испанским акцентом (голосом Антонио Бандераса), в переводе начинает почему-то смахивать на гостя с Кавказа: «Кто так дэрзко зашол?», «Ти такой щютник!» Это, разумеется, вопрос не столько перевода, сколько озвучивания (его наш герой тоже делает сам), но здесь очень кстати придется одно место из статьи Кашкина «Вопросы перевода». Рассуждая о том, какими экономными средствами русские классики стилизовали речь героев в своих произведениях, автор говорит: «Если писатели, свободные в выборе своего материала, так скупо использовали возможности иноязычия, то тем более осмотрительным должен быть переводчик. В переводе особенно смешны и вредны потуги сплошь энглизировать, германизировать, украинизировать или на иной лад стилизовать язык перевода и коверкать при этом строй языка». Конечно, если переводчик такой виртуоз, что может убедительно изобразить испанский акцент, то ему и карты и в руки, но если получается не очень, то лучше прислушаться к совету Кашкина.

Помните ту цитату, что я уже приводил, «В отличие от идиотов я отлично знаю - как говорят»? Еще раз убеждаемся: может быть, и знает, но вот что-то все сказочные герои после его затески по замашкам начинают подозрительно напоминать шпану, тусующуюся в подъезде. Что в королевском наряде, что в образе феи, что в сапогах и шляпе. Неудивительно, что эти переводы у непритязательной публики пользуются большой популярностью: смотришь «Шрека» или, скажем, «Убить Билла», а кажется будто пацаны из твоего двора перетирают за жизнь.

Такое невнимание к авторскому замыслу фактически говорит о неуважении к тексту оригинала, что, в свою очередь, приводит к совсем уж неприемлемым последствиям. Проанализируем один очень любопытный пример. Описываю сцену (здесь это важно): Поздний вечер. Шрек расстроен и, погруженный в безрадостные мысли, смотрит на дождь. Его верный спутник Осел, пытаясь приободрить друга, напевает: «The sun’ll come out / Tomorrow (с зевком)» Здесь, видимо, начинает сказываться эффект выпитого им снадобья, потому что он делает паузу и с другой интонацией, в полузабытьи говорит: «Bet your bottom…». Шрек отвлекается от своих мыслей, удивленно перепрашивает: «Bet my bottom?» Тут Осел вскрикивает: «I’m coming, Elizabeth!» и засыпает.

Начнем по порядку. «The sun’ll come out tomorrow. Bet your bottom…» - это первые полторы строки из песенки Tomorrow из мюзикла Annie. Полностью они звучат так: «The sun'll come out tomorrow / Bet your bottom dollar that tomorrow / There'll be sun» (Дословно: «Завтра взойдет солнце. Ставлю (твой) последний доллар, что завтра будет солнце»). В мультфильме фраза оборвана, поэтому создается комический эффект: слово bottom, кроме «последний» означает еще и «нижний», а также омонимично существительному «низ», «зад», «задница». Поэтому у нашего переводчика возникает такой диалог:

- Солнце взойдет… (на характерный мотив песни из наших «Бременских музыкантов») Спорю на твою задницу! - На мою задницу? - Я иду, Элизабет!

Конечно, нелепость эту можно списать на бред Осла, но лучше все-таки попотеть самому, чем заставлять отдуваться за себя сказочных персонажей. Для англоязычного (особенно американского зрителя) юмор будет очевиден: даже те, кто не помнят песни, узнают выражение bet your bottom dollar и поймут, что Осел просто не закончил фразу, а Шрек не разобрался и решил, что bottom здесь употреблено в другом значении. Что же до русскоязычных зрителей, то среди них наберется, конечно, горстка маргиналов, которые в этом месте счастливо осклабятся и тыкнут пальцем в телевизор: «О! Он сказал «задница»! Но большинство в недоумении пожмет плечами.

Вариант здесь возможен такой:
Осел (напевая): - Не хмурься, скоро лето! (зевок) Держи хвост…
Шрек: - Чей хвост?

Дело в том, что нам нужен, во-первых, обрыв фразы, который бы воспринимался русскоязычным зрителем именно как незавершенность, а во-вторых, этот обрыв должен быть более-менее смешным. Мы вводим здесь подразумеваемую рифму и более строгий, по сравнению с оригиналом, ритмический рисунок. Все это вкупе с эффектом фразеологизма позволяет надеяться, что наш зритель поймет: Осел хотел спеть: «Держи хвост пистолетом». Тем более что такое завершение фразы будет мотивировано и общим смыслом этих двух строк и соотнесенностью их с ситуацией.

Можно спросить: не отсебятина ли это? Где солнце и доллар? Где мюзикл? Задница, наконец? Ответ: все эти детали суть как раз те самые «коммуникативно нерелевантные элементы оригинала», о которых пишет Комиссаров. Важно здесь не солнце, не стародавний мюзикл, который и американцы-то не все помнят, а то, что Осел поет песенку, чтобы поддержать друга, и обрывает ее в неудачном месте, отчего создается комизм, вызывающий недоумение у Шрека. Вот основной смысл этого минидиалога, вот те коммуникативные цели говорящих, передача которых в переводе обеспечит нам первый, базовый уровень эквивалентности (классификация В. Н. Комисарова).

Что касается последней реплики, «I’m coming, Elizabeth!», то она позаимствована из популярного комического сериала Sanford and Son, который шел в Америке в 70-х гг. прошлого века. Там главный герой, чью усопшую жену звали Элизабет, периодически шантажировал сына, симулируя сердечный приступ и восклицая: «Элизабет, я иду к тебе!» В переводе эту роль вполне могла бы сыграть деланно-трагическая фраза вроде: «Спасите, помираю!»

Теперь посмотрим, что получается у нашего героя. Сначала – «Солнце взойдет» на мотив Геннадия Гладкова. При всей эклектичности сказочного хронотопа «Шрека» бременские музыканты с электрогитарами и Муслим Магомаев там явно не к месту. Затем вдруг – «задница» непонятно для чего и откуда. И напоследок – таинственная Элизабет. Наглядный пример того, как небрежность, неуважительное отношение к оригиналу и фамильярное – к зрителю выливается в смысловые натяжки в переводе. Неужели сам переводчик этого не видит? Возможно, видит, но так «перепирать» Шрека «на язык родных осин» гораздо проще, быстрее, да и определенная невзыскательная публика от таких выкрутасов в восторге.

Вот господин Гоблин кичится отсутствием переводческого образования и критикует других кинопереводчиков. И совершенно напрасно. Вспомним еще раз тех «трех китов», на которых зиждется его переводческая программа: полная передача смысла, естественный русский язык и брань. А получается «тех же щей да пожиже влей»: и смысл местами искажен, и язык не столько русский, сколько переводческий, и стиль хромает на обе ноги. Остается только ругань и развязный голос за кадром – так это еще не повод для гордости.

Переводом занимаются разные люди. Среди них есть те, кто не знает толком ни иностранного, ни родного языка, перевирает смысл, выбрасывает куски оригинала и порет отсебятину. Конечно, наш герой не из их числа, да ведь и речь не об этом. В художественном переводе, помимо смысла, важна каждая интонация, важен речевой образ персонажа, отражение авторского замысла всего произведения. Здесь начинается безумно тяжелая, кропотливая работа, когда уже смысл давно ясен, а ты все сидишь и пытаешься «настроить» фразу, вписать ее в тональность всего текста.

Наш переводчик заниматься этим не хочет. Причесав всех героев под одну гребенку, он щедрой рукой добавляет в сырой текст фирменного юмору и, весьма довольный собой, начинает раздавать подзатыльники «мифическим профессионалам». И пока обсуждение его работ сводится к дискуссиям на тему «Можно ли ругаться в переводе и если да, то каким именно словами?», эта очевидная нехватка профессионализма остается вроде бы незамеченной. Ничего нового здесь нет: использовать эпатаж, чтобы отвлечь внимание от пробелов в технике, - хорошо известная практика.

Напоследок еще одна цитата нашего героя: «То, что мои переводы лучше, говорит не о моих выдающихся способностях, а об отвратительном качестве переводов в целом». И с этим не поспоришь, но это уже другая грустная история.

И та же "эмоционалка" была в теме сам знаешь какого писателя, где ты защищал сам знаешь кого.

Это всё настолько с твоей обычной рассудительностью не вяжется, что... прямо не знаю. Я искренне расстроен. :(

- А ее по закону обязаны принять обратно?

Другой вопрос - как я уже сказала - в том, что действие это абсолютно бессмысленное, ибо качественнее продукта на рынке все равно нет и не будет.